Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

На третью трель будильника она экономно приоткрывает один глаз, закуривает и, лишь когда столбик пепла упадет в пепельницу (а то и на грудь), садится в кровати.

Тапки, чайник, кофе-кофе-еще сигарета-кофе — и она стоит в ванной, считая капли, бездумно глядя в зеркало, в суровую реальность утреннего лица женщины на пятом десятке.

Как только она усилием воли запихивает себя под водяную лапшу душа, время ускоряется: прическа-реставрация фасада зимнего дворца — «алкозельцер» — ключи — где опять ключи — в центр-за двести.

Аня пьет. Алкоголя она заливает в себя не больше, чем остальные редакционные дамы, даже меньше, но почему-то сразу видно — они выпивают, а Аня — пьет.

Те выпивают, чтобы снять стресс, за компанию, для куража. Аня пьет целеустремленно — напивается. Потом едет домой. Не всегда — к себе, но к себе — чаще.

...Аня усмехается, вспоминает сон — снилось, что ее обманом заманили в бутик на съемки программы «Последний герой», и заставили жрать маленькое черное платье от Шанель. От поедания на скорость платья зависела командная честь редакции, а Аня не считает должным жертвовать собственным организмом ради некой абстрактной идеи. Вот ради удовольствия — пожалуйста. «Жри сама!» — говорит Аня ближайшей коллеге и только после этого с чистой совестью просыпается — она не любит пускать что-либо на самотек, даже сны.

Аня сидит на редколлегии, лениво ругается с главным, долго и изысканно глумится над молоденькой корреспонденткой за фразу «в шубе от Carrera Y Carrera», выясняя, сколько же весила злосчастная шуба и какой каратности были на ней камни.

В семь вечера она спускается и садится в машину, ждущую за углом.

...Ночью, выйдя от Ани, Мурад еле выезжает со стоянки у ее дома, кто-то перекрыл выезд. Он хочет вернуться, сказать, что она зря боится, что ничего не значит ее возраст, что все получится — но кто-то уже перекрыл въезд во двор, да и язык не повернется — сказать. Ожидая, пока загорится зеленый, он автоматически процарапывает ногтем на заледеневшем стекле — «Анна».

— Не могу, — сказала Аня. — Как только что-то начинает шевелиться в душе, начинаю чувствовать что-то — бац — и все. Привычный выкидыш души. Ни разу не смогла доносить любовь к кому-то до жизнеспособного размера. Найди ровесницу.

...Закрыв за ним дверь, Аня идет на кухню, потом возвращается в разворошенную постель. Пьет большими глотками мартини, ест руками холодную курицу, механически, перевирая слова, подпевает песне, любимой когда-то давно — пятнадцать лет назад, перед разводом с мужем:

Имя всего одно

Схоже с моим так странно

Я повторяю — Анна,

Анна Каренина...

...Кто-то вдоль шоссе поднимает руку, Мурад притормаживает раздолбанные «Жигули». Двести, в центр. Все, как два месяца назад — и маршрут, и сумма. Он искоса смотрит на севшую в машину девицу — нет, в этот раз это не искрящаяся хмельным обаянием Анна. Этой он не предложил бы ее подождать, даже если было бы время. А времени все равно нет — надо ехать в аэропорт.

Мураду двадцать три. Ему нужна женщина с квартирой, а еще лучше — чтоб прописала. Он умеет быть благодарным, хорошо умеет. Чего ей еще надо? Какие выкидыши? Какие ровесницы? Какая душа? Он-то знает, где находится у таких баб душа, отбитая намертво множеством случайных членов, такая же темная, как прокуренные за двадцать лет легкие.

Высадив слишком сильно надушенную девчонку на Тверской, он включает магнитолу и несколько секунд слушает лицемерные страдания землячки: «Этот город наполнен деньгами и проститутками»...

— Врешь, — раздраженно бормочет Мурад и чуть резче, чем стоило бы, давит на выключатель магнитолы. — Врешь.

— Дурак, — равнодушно думает на другом конце Москвы Аня и, допив бутылку, выключает свет.

К утру от надписи на стекле «Жигулей» не останется и следа. Я так ничего и не спрошу, молча проехав ночную Москву насквозь — от аэропорта до аэропорта.

Я, кстати, певицу Земфиру не люблю. Она у меня неправильный ассоциативный ряд вызывает. Долгое время мы с женой были уверены, что ее стишок «не взлетим, так поплаваем» написан не про глубокие переживания башкирской дивы, а про нашу газовую колонку. Зачем мы вообще ее включали — было непонятно: воду она почти не грела, зато или норовила взорваться, или давала течь, а то и вовсе травила обитателей квартиры газом. Но — самовнушение великая сила, и при включенной колонке вода казалась не такой холодной.

У нас в августе 97-го не было денег, жилья и представления о том, как строить жизнь дальше. На руках имелись: твердое решение развестись, лесбиянка Маняша и два диплома об окончании мединститута. Как интеллигентные люди, неоднократно пиздившие друг друга бытовыми электроприборами, с разводом решили погодить: сначала жилье с работой, а потом развод, и лесбиянку пополам бензопилой. Что мы, еще несколько месяцев друг друга не потерпим? Потерпим. У нас еще утюг в ход не пошел, да и фен таит в себе новые, не изведанные возможности.