Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Присев в позе бесстыдной, возбужденной гориллы, я сказал:

— Инициатива наказуема. Сейчас, Феликс, ты встанешь в колено-локтевую позу и отработаешь свою провинность.

— Я не хочу, — пробормотала форматированная копия Филиппа Киркова и получила неожиданный, резкий удар в живот, потом в челюсть, потом по шее.

— Стоять, скотина! Блеять по команде! — хрупкие, выпирающие ребра Карины выплескивали мельхиоровыми бубенцами звонкую, площадно-виртуозную брань.

Феликс вскрикнул, когда я вошел в него — но не шевельнулся, лишь комки мышц на плечах наконец-то обозначили свое существование.

Он грыз подушку, Карина с садистским наслаждением писала непристойности на его мелко вспотевшей коже, у соседей зазвонил будильник...

И тут я ощутил, что это — мой «золотой укол», мой секс-передоз, что, если я кончу, то навсегда останусь угасать, спиваясь, в этом конструкторе из каменных коробок, в которых чуть видно небо — белое — зимой, белое — летом.

.Я вытер член о простынь и, пробормотав «Схожу еще за водкой», выбежал на испещренный желтыми струями снег подворотни, поскользнулся на заледеневшем подтеке из дождевой трубы, помня о том, что у меня есть еще двадцать минут, чтобы вскочить в последний на сегодня поезд.

Вывеска пивной на Пяти Углах дрожала забытой на морозе декоративной собачкой, бомж удовлетворенно перебирал содержимое заплечного мешка. Свежий снег покрывал все, приходуя северное болото мягко, тихо, пунктуально.

— Московский вокзал, быстро, штрафы плачу, — выдохнул я в лицо немолодому азербайджанцу, водителю притормозившей рядом со мной «копейки», оставляя позади ненавистные белые ночи, разводные мосты, неудавшийся брак.

— Наш самолет совершил посадку в аэропорту Домодедово города Москва. Просьба оставаться на своих местах до полной остановки самолета.

Мы никак не могли развестись. Если ведешь светский образ жизни, то обрастаешь массой ненужного человеческого балласта. А если пресловутый балласт считает твою семейную жизнь общественным достоянием, то можно утверждать, что эта самая семейная жизнь активно не удалась.

Гости — это зло. Через год после свадьбы я знал это совершенно точно. Нас все очень любили, и вывести гостей было сложнее, чем общажных тараканов. Они лезли изо всех дыр и щелей и делились на острых и хронических.

Острые появлялись внезапно и требовали к себе внимания, алкоголя и еды. Особо одаренные приходили по ночам и начинали громко орать под окном. Их приходилось впускать, иначе соседи нас просто бы сожрали. Самым ужасным из них был мой кузен, который пел в хоре Мариинки. Он приехал в Питер из какой-то дыры при химзаводе и был твердо уверен, что экзальтация — главный признак артиста. Он то начинал танцевать в коридоре общаги, то вламывался в комнату к незнакомым людям поиграть на пианино, то просто пел арию Ленского. Я искренне надеялся, что рано или поздно его кто-нибудь убьет, но при его появлении все впадали в такой ступор, что его даже не били. Но посещал нас он редко и в итоге вообще уехал жить в Лиссабон.

Хронические гости были хуже, много хуже. Они норовили остаться пожить. Самой упорной была Наночка. Девочка из питерской семьи по непонятной мне причине обожала общаги. Грязные, вонючие общаги без горячей воды. Выбрав жертву, она вцеплялась намертво. Наночка мыла посуду, готовила еду, и выжить ее было невозможно. Если ее вежливо просили навестить маму, она заболевала. По настоящему — с температурой, сердечным приступом и легкими, ненавязчивыми судорогами.

Когда ее со скандалом изгоняли из одной комнаты, она перебиралась в другую. Через месяц после появления Наночки в нашей жизни и кровати — а она спала с нами, потому что одна она боялась — жена ощутила первые признаки алкоголизма, а я — первые признаки импотенции. Я понимал, что так жили целые поколения наших предков — с тещей за шкапом, но исполнять супружеский долг под чутким наблюдением приживалки мой организм отказывался. Затаившаяся в складках постельного белья, Наночка вызывала у меня стойкие ассоциации с гигантской платяной вшой — ее хотелось погладить, но утюгом в режиме отпаривания.

Дальше так продолжаться не могло — я боялся импотенции, жена — белой горячки. Ничего не боялся только кот — после того, как кто-то из гостей накормил его ЛСД, кот достиг нирваны. Каждое утро Нана находила в своей чашке кошачью мочу — просветленному коту было и не такое под силу.