Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Упорство побеждает все, и я научился — не жалеть о потерянном, к моим рукам перестали прилипать вещи и люди, но тогда, после крохотной темной квартирки, спешно полученная комната оказалась неожиданно большой, она не надевалась на ободранные ладони новой кожей. «Позови меня с собой» — каждые пятнадцать минут просил голос из старого приемника, но единственный голос, который мне необходимо было услышать, для меня замолк навсегда.

«Ты для меня слишком умный, ты слишком сильный, ты слишком яркий. Мне нужно что попроще, а ты для меня — слишком. Давай расстанемся друзьями».

Он сказал мне это ночью, в безымянной забегаловке на Васильевском острове. Там полно таких баров-призраков: сегодня ночью над залитым пивом столом сконцентрирована вся твоя жизнь, а завтра не сможешь его найти — питерское болото съело и забегаловку, и все твои переживания.

Алкоголь уже неделю падал в меня, как в дырявое ведро, чередуясь со снотворным, которое все равно не помогало. В голове было светло и абсолютно ясно. Слишком ясно.

Невидимое существо чувствовало, что можно подходить ближе, оно уже дышало в затылок, ласково касалось волос, ходило в полный шаг, не стесняясь. Муха билась об стекло с равномерным упорством сломанного механизма, как душа, вылетевшая из безумной бинтовальщицы. Время вздрогнуло и остановилось. Наконец-то стало темно.

— Во, Юрка, глянь, очухался! — надо мной стояла тетка лет сорока, хорошо одетая, но в целом какая-то неухоженная.

Пьет, подумал я. Такие всегда пьют.

— А я аж расстроилась — думаю, такой красивый мальчик, и сдох.

— Сигарету, — говорю я саднящим горлом.

Взгляд плавает, как джойстик от компьютерной игры в непривычной руке, потолок меняет свое расположение в пространстве, делая невозможное — выскальзывая из собственной плоскости. Я слежу за ним, на большом белом пятне проще концентрироваться, оно подплывает к окну, на окне решетки. Значит, я оттолкнулся от дна не у себя дома. Это больница. Осталось понять, какая и что я здесь делаю.

— А ты чем травился? — Тетка выдает мне курево. — Юрка вот сердечными гликозидами.

Тетка пришла к мужу. Муж, огромный, как горилла, лежит на соседней кровати, и помахивает в воздухе корочками коллегии адвокатов.

Обуви нет, ремня нет, в сортире курят зеленоватые люди, придерживая спадающие штаны. На кровати у окна грязноголовый мальчик ловит гигантских пауков. То на кровати, то под кроватью. Судя по движениям рук, пауки веселые и прыгучие. Водка с димедролом — лучший друг пауков.

Добро пожаловать в предбанник ада — это токсикология, я тут уже трое суток. Горло саднит после интубации. Большинство из тех, кого привезли сюда с диагнозом «суицидная попытка», поедут дальше в дурку. В дурку я не хочу, в дурке плохая еда, да и общество не восторг. В дурке работает моя бывшая жена, и я пару раз наблюдал ее в рабочей обстановке. В полдень обход психиатра, надо понять, под каким соусом меня сюда привезли.

Психиатрическая дама плывет белоснежным китом между коек, смотрит взглядом усталой собаки: ей до смерти надоели ее Ионы — суицидники, наркоманы, жертвы суррогатов алкоголя.

— Вы хотите умереть?

— Нет.

— А хотели?

— Нет.

— Тут написано, что хотели.

Значит, все-таки записали в суицид. Хотел, не хотел — я уже не помню. Но это уже и не важно. Надо выйти отсюда — с каждой минутой я все ближе и ближе к поверхности воды, все дальше от дна, соберись, парень, соберись, рывок — и ты на воздухе.

— Я пьяный был. Может, и была демонстрационка. Я не помню.

— У вас в крови нет алкоголя.

— Как это нет? Должен быть.

— У вас барбитураты в смертельной дозе. Что принимали?

Я честно перечисляю все препараты барбитурового ряда, сообщив, что принимаю их давно — хобби у меня такое. Таблеточки люблю, малышек барби, да, это моя привычная доза, нет, не состою, хочу домой.

— Я в порядке. Выписывайте меня. Под расписку жены. — Мы не разведены, деталей киту знать незачем, бывшая — умница, лишнего не скажет. — Она психиатр, присмотрит.

Жена приезжает в конце дня, да, она все про своего мужа знает, да, токсикоман, да, забирает под свою ответственность.

Обувь, ремень, дверь, холодное питерское лето, я почти выплыл, еще чуть-чуть, еще...

— Ну что, бегом до трамвая? — она улыбается и ерошит мне волосы.

Невидимая водяная пленка разрывается перед моим лицом, и я глубоко и благодарно — дышу.

Вы можете откинуть спинки кресел и отстегнуть привязные ремни.

Иногда я летаю во сне. Не так, как обычно пишут об этом в книгах и дневниках — не видно мне полей и лесов в виде контурной, остервенело заштрихованной карты, не видно мне моря не серым, а синим. Я лечу низко, не выше троллейбусных проводов, не выше крестов на часовнях. Не выше горизонтально расползающегося по болоту серого города, в котором небо белое — летом, белое — зимой.