Валентин Крючков - На крутом переломе

— Зря ты, Борис, так болезненно все воспринимаешь.

— А как я должен?

— Проще.

— Что значит проще?

— Один мой знакомый по этому поводу говорил: «Хотя мы и разумные, но животные. Смотреть на это проще надо».

— Твой знакомый — скотина! Мне противно, что ты его цитируешь. Нашла мне классика!

— Может, ты и прав. Но как бы там ни было, я лишь тебя люблю.

— Что же это за любовь? И как можно говорить о любви, если сегодня с одним, завтра с другим? Я, извини уж меня, не понимаю! Это — надругательство над любовью. Тоже мне: «Я лишь тебя люблю». Ты что, за идиота меня принимаешь?

— Когда поймешь, может быть поздно. И нечего усложнять свою жизнь подозрениями. Нечего распалять фантазию.

— Я не настолько глуп, чтоб из меня делать чучело, посмешище. Формула о разумных животных — в мой девиз не входит. — Он на миг представил себе, как его любимую женщину ласкает Чубатый — все в нем моментально восстало. И вслух сказал: — Возврата быть не может. Все в прошлом. Спасибо тебе, Люба, за все хорошее. Спасибо. И — прощай.

Борис вдруг почувствовал, что простить ее не сможет, и пересилить себя, чтоб не обращать внимания на происшедшее на даче, выше его возможностей, резко повернулся и пошел к Фокину.

До отъезда Бориса оставалось совсем немного. Раздалось несколько звонков. Никаноров, как и его сын Борис, вздрагивали от них: они оба втайне ожидали Любу. А пришли ребята из команды.

Все сидели в большой комнате. Каждый думал о своем, что у него связано с Борисом. Разговор особо не клеился. И в основном речь шла о пустяках. Видимо, это всегда так. Пустяками люди пытаются заслонить то большое, неповторимое, что должно произойти через некоторое время. А многие вообще в таких случаях молчат. Даже говорливый тренер — нынче неузнаваем: как приехал, сел в углу дивана, так и сидит там, молчит, словно у него сильная зубная боль.

Никаноров накрыл стол скатертью, потом позвал Вадима, и они быстро расставили на столе все, что было приготовлено на кухне.

— Прошу к столу, — пригласил он, — на дорожку немного подзаправимся. По обычаю положено. Прошу!

Парни пили лимонад и соки, Никаноров и Фокин — водку. Как бы там ни было, а это небольшое застолье несколько раскрепостило ребят. Послышался смех, появились улыбки, радостнее стали лица.

Ильич поднялся после тоста Никанорова. Он по-прежнему был грустен, задумчив, каким его не привыкли видеть. Высказав необходимые по этикету слова, он тут же повернул на то, что у него наболело.

— Я любил тебя, Боря, как сына любил. Душу вкладывал. Хотел сделать из тебя большого чемпиона. Да, Вадим, не смейся, и олимпийского. Была такая мыслишка. Серьезная мыслишка. И сделал бы! Ты способен им стать. Эх, Боря, Боря! Погорячился ты. Погорячился. Обождать бы надо. Перетерпеть. Время и не такое лечит. Оно — давно известно — лучшее лекарство. И еще какую бы свадьбу тебе справили. После чемпионата. Жену какую бы тебе отыскали. Да ты и сам бы нашел. Помнишь Лизу?

— Лучше не будем об этом! — нахмурился Борис. Потом посмотрел на часы и сказал: — Пора! Спасибо вам, Виктор Ильич, тебе, папа, за все хорошее, что вы сделали для меня. А теперь — пора!

Это были последние слова, которые Борис произнес дома.

Кудрин любил водить машину и мог часами сидеть за рулем, слушать, если был собеседник, говорить сам и вести ее, не чувствуя усталости. Поэтому он охотно согласился, когда Северков предложил тряхнуть стариной — попариться в бане лесника, и ехал, с болью вспоминая последние, нерадостные дни в своей служебной карьере, которой, казалось, наступил конец. Точку поставил Никаноров. После обнародования приказа о своем снятии с должности начальника цеха Кудрин много думал о том, как отомстить Никанорову за его несправедливое, как он считал, решение. Но что я могу сделать, если давление даже Каранатова оказалось безуспешным. Что могу? Неужели-таки ничего? Надо, пожалуй, написать в горком партии. О чем? Что крамольного, аморального есть в поведении Никанорова? Что? Что? А ничего! Да, ничего. Хотя, если верить Олегу Фанфаронову, один фактик имеется: Марина, жена Никанорова, которую редко кто когда-либо видел, бросила его и уехала куда-то в неизвестном направлении. Уже хорошо. Спрашивается, а почему уехала? Вопрос не риторический. История не простит, если мы не используем этот реальный факт жизни. Напишем, что она вовсе не уезжала, сама, добровольно, — ее выгнал муж, Тимофей Никаноров. Аспид и змей, он довел ее до крайности, и бедная больная женщина вынуждена была оставить, бросить его, ибо терпению ее наступил предел. Это уже кое-что. Даже очень неплохо. И за это, особенно теперь, по головке не погладят. Собьют спесь. А то уж больно сильно директор Никаноров размахался саблей: и направо, и налево, срубая головы и якобы наводя порядок. Итак, Марину выгнали. Ненужной оказалась, когда вновь заболела. Ведь это уже не кое-что! — радовался Кудрин. — А дальше? По идее кто-то должен заменить ему Марину. Ведь живой, здоровый человек, которому ничто земное не чуждо. И тут появляется черноглазая брюнетка из планового отдела. Как же ее фамилия? Фамилия необычная: что-то вроде Фильтровой, Сосудовой. Фильтрова-Сосудова. Пусть будет так. Фамилию по глазам выяснят, кому это потребуется. Они, такие гляделки, в отделе у одной. И на же тебе — едва человек в одиночестве остался, — она тут как тут, возле него юлой закрутилась. И в театре вместе сидели. Ну и пусть, что не совсем рядом, а через человека. А этого человека, секретаря парткома Бурапова, в театре, когда был массовый выход завода, не оказалось. И получается, что Фильтрова-Сосудова сидела бок о бок с Никаноровым и, довольная, зыркала будто бы по сторонам, а больше свои гляделки на него устремляла — завораживала. Ох и глазастая баба! Как посмотрит, так до самого сердца прошибает. Против такой вряд ли кто устоит. И ко всему этому приплюсуем приказы об увольнении тт. Молотильникова, Петрова и снятии с должностей тт. Крестина, Кудрина, о наказании т. Северкова. «Начальник автотранспортного цеха в десять тридцать оставил производство и отсутствовал до конца рабочего дня. Приказываю: за грубое нарушение трудового распорядка, выразившееся в самовольном оставлении производства без уважительной причины, начальнику автотранспортного цеха т. Северкову объявить строгий выговор. Директор завода Никаноров». И надо обязательно приложить еще несколько копий аналогичных приказов. И тогда можно не сомневаться: материала будет более чем достаточно. Напишем и о том, как товарищ Никаноров отправлял в деревню своего отца на машине. И это сейчас, в период острой нехватки горючего, он гонит машину за сотню километров? Нет, дорогой Тимофей Александрович, если умеешь спрашивать с других, умей ответить и за себя. За все придется отвечать. И отвечать по большому счету. Далее… Хотя и этого вполне достаточно. Но есть же что-то далее? Не может быть без далее. Надо про импортное оборудование. Это самое главное. Пятипозиционные прессы. Их почти на десять миллионов рублей, а они не работают: нет инструмента. А сколько оборудования нового, раскулаченного, под открытым небом стоит? Тоже неплохо. Какой тут может быть разговор об эффективности использования оборудования? О производительности труда, которая «в конечном счете, самое главное, самое важное для победы нового общественного строя». За это по головке не погладят. И не посмотрят, что ты кандидат наук. Врежут по партийной линии, а может, под статью подведут? А про сад совсем забыл. Вот дурень. У него же, как у помещика, около восьми соток. Может, больше. Съездят, проверят, кому положено. В постройках — уйма нарушений: гараж, баня. Этого предостаточно, чтобы выбить директорское кресло из-под никаноровского зада. Сейчас за сады вон как шерстят. И сразу, почувствовал вдруг Кудрин, дышать стало легче.