Валентин Крючков - На крутом переломе

— Согрелись. Вишь, водичка уже пошла. Пожалуй, можно и попариться.

Не спеша, несколько вальяжно Угрюмов поднялся, потянулся, погладил себе грудь, потом кинул на доски брезентовый полог и лег на него животом, поправил на голове суконную шляпу и попросил, чтоб его попарили.

— И просить не надо. Это мы моментом! — плеснув на камни полстакана шампанского, успокоил его Кудрин. Парить он умел. И, положив белое полотенце, предварительно намоченное в холодной воде и с завернутым в него куском льда, перед лицом Угрюмова, предупредил: — Лежи спокойно и не дергайся. Все будет хорошо. Даже очень. — И он ударил по упитанному телу Угрюмова не то чтобы сильно, но хлестко.

Кудрин был похож на волшебника: в суконных рукавицах, в суконной широкополой шляпе, с вениками, размоченными в теплой воде с можжевельником, он усердно занимался издавна знакомым ему делом. Вот он согнул Угрюмову ноги в коленях и начал хлестать по подошвам, потом, работая вениками, сделал несколько плавных движений над телом, создавая направленные потоки горячего воздуха, затем плавно приложил веники к спине, давая тем самым понять, что процедура с одной половиной тела закончена — надо переворачиваться.

Когда Угрюмов, распаренный до белых пятнышек на теле, поднял руку, дескать, достаточно, — Кудрин облегченно вздохнул, похлопал веником немного себя, потом вместе они вышли из бани, осмотрелись по сторонам и наперегонки побежали к озеру.

В предбаннике густо пахло вениками и жареными пирожками с ливером. На столе, на выбор, было чешское пиво, брусничный и калиновый сок.

Всех интересовало, что расскажет интересного Угрюмов, который докладывал на бюро, смотрели на него с нетерпеливой надеждой и, стесняясь задать вопрос о том, как проходила проверка, мысленно взывали к его понятливости, к сообразительности. Угрюмов знал об их желании, но с рассказом не торопился. Ему хотелось, чтоб его поупрашивали, а рассказывать охоты большой, и в самом деле у него не было: его мысли заняты другим. Ему льстило, что они еще не знали всех перипетий проверки и состоявшегося бюро.

Первым не выдержал Северков, с пива раскрасневшийся еще больше и закусывающий копченой кабанятиной, которую он любил лучше всякой ветчины.

— Юрий Петрович, — начал он, — вот вы проводили на заводе проверку. Ну и как, все подтвердилось?

— А что ты имеешь в виду? Уж не ты ли написал жалобу? — Угрюмов пытливо посмотрел на него.

— Я не любитель склоки разводить.

— А какие склоки? В жалобах, кстати, их было три, почти все — чистая правда.

— Неужели? — удивился Фанфаронов. — Вот уж не думал.

— Да, уважаемый Кузьма Васильевич, представьте себе. — И Угрюмов, изредка делая глоток-другой брусничного сока, рассказал про жалобы на Никанорова.

— А что, у вас и в самом деле плохо с реконструкцией? — попытался выяснить Угрюмов.

— Да нет. Чего там выдумывать. Это в жалобе наплели! — возмутился Фанфаронов. — Анонимщик огульно все охаял. Пусть Никаноров меня сократил. Пусть в отпуск отправил. Начальником цеха назначил, но суть не во мне, а в том, что на заводе с его приходом дело налаживается. Особая его заслуга — внедряет в производство борсодержащие стали. Надо правде в глаза смотреть, это — дело, действительно, важное, государственного масштаба. Гальванические агрегаты ввел. Укрепил дисциплину. Хотя вопросов нерешенных полным-полно.

— Ты что, адвокатом к Никанорову нанялся? — резко перебил Фанфаронова Кудрин и зло посмотрел на него. — Видимо, доволен, что с корпуса сняли. Вот назначили бы мастером, как меня, тогда бы по-другому запел.

— Не запою. И с завода уходить не буду. А если честно, Роман, то все мы не стоим его. — Фанфаронов немного помолчал и, не дожидаясь возражений Кудрина, закончил свою мысль: — Мы все завидуем ему. Мужик он толковый. А эти жалобы — они были и пока еще долго не прекратятся. Всегда кто-то кем-то или чем-то недоволен. А кто пишет жалобы? Мелкотравчатые люди. Подлецы, можно сказать.

— Однако позвольте, Кузьма Васильевич! — Угрюмов гордо возвысился над столом. В жалобах многое подтвердилось. И Никаноров сам не отрицает. Взять хотя бы использование служебной машины.

— Ну и что? — Фанфаронов гудел полным басом. И друзья с удивлением глядели на него. — Подумаешь, истратил там пятнадцать или тридцать литров бензина. Великое преступление. Конечно, теперь не в струю попал. Вот и схлопотал выговор. А если по-человечески? Он днюет и ночует на заводе. И что тут особенного, если отца, больного человека, инвалида войны, отправить на служебной машине? Я лично большой крамолы в этом не вижу.