Крис Краус - I love Dick

Ты не удивился, когда я сказала, что звоню из Лос-Анджелеса. Или просто звучал уклончиво. Сначала твой голос был холодным, равнодушным, безучастным, но потом он стал мягче. Ты сказал, что тебе неудобно сейчас говорить… Но потом ты говорил, говорил. Я не помню, с какой конференции, из какой европейской страны ты только что вернулся. Ты сказал, что был вымотан и подавлен. Два дня назад ты едва не нарвался на штраф за вождение в нетрезвом виде на Трассе 126 и решил перестать пить.

«Мои мысли яснее, чем когда-либо в жизни», – сказал ты после тридцати шести часов без алкоголя. Волна раскаяния выплеснулась из моего сердца в пальцы. Я сжала телефонную трубку, жалея, что затеяла весь этот шизофренический проект после встречи с тобой. «Меня никогда не сталкили», – сказал ты в феврале. Но разве это был сталкинг? Любить тебя было все равно что принимать таблетки правды, потому что ты знал все на свете. Ты заставил меня поверить, что жизнь можно перестроить, ведь ты-то из своей в конечном итоге сбежал. Если я смогу любить тебя осознанно, взять этот абсолютно женский опыт и подчинить его абстрактной аналитической системе, тогда, возможно, у меня есть шанс что-то понять и жить дальше.

«Я никогда об этом не просил!» – сказал ты. И по телефону мне стало стыдно. Мое стремление проехалось по твоим желаниям, по твоей уязвимости. Любя тебя подобным образом, я нарушила твои границы, причинила тебе боль.

Потом ты спросил, как мои дела. Твоя манера задавать обычные светские вопросы напоминает мне о Руффо: это намного больше, чем если бы ты просто слушал. Будто тебе и правда интересно. Твоя учтивая невозмутимость развязывает язык. «У меня все очень хорошо», – сказала я. Но мне хотелось объяснить тебе, сколько добра ты мне сделал. «Такое ощущение, что я наконец выбралась из своей головы – и не думаю, что вернусь в нее обратно», – сказала я. За три дня до этого я записала в блокнот: «С тех пор как я познакомилась с Д., мои глаза переместились в грудную клетку. Мое тело словно жидкое стекло, и все кусочки подходят друг другу…» Цитируя Элис Нотли, цитирующую Донна: «Женщина не остров-есса».

И затем снова раскаяние. Я хотела, чтобы ты понял: я не собираюсь использовать эти тексты, чтобы «разоблачить» тебя. «Слушай, – сказала я, – я изменю имена, даты, места. Это будет повествование в прошедшем времени о ковбойской любви. Вместо Дика ты будешь Дереком Рафферти».

Ты не был в восторге. Был ли шанс искупить вину, исправить ситуацию?

(За месяц до этого я прислала тебе первый черновик истории под названием «Экзегеза». На первой странице была строчка: «Ты была такой мокрой, – сказал Дик____, поглядывая на часы…». Ты взбесился. «Ведь это мое ИМЯ!» – рявкнул ты в трубку. Затем ты рассказал мне о том, как писал свою первую книгу и старался защитить своих героев, скрывая их личности. «И это были люди, которых я любил , – сказал ты. – А ты со мной едва знакома».)

Мои чувства к тебе были настолько сильными, что я должна была придумать, как сделать любовь бескорыстной. Поэтому, хоть я и проделала весь этот путь с единственной надеждой – увидеть тебя, я откажусь от встречи с тобой, если она будет тебе во вред. Стоял апрель, сезон красных апельсинов, эмоции струились, как ручьи позади моего дома в Турмане – бурлящие, оттаивающие. Я подумала о том, насколько хрупкими становятся люди, отказываясь от чего-то, словно кровянистые желтки, защищенные лишь тонюсенькой скорлупой.

«Стало быть, – сказал ты, – ты хотела меня увидеть?»

На этот раз (если нравственность – это когда то, что ты считаешь правильным, одерживает верх над желаниями) я ответила нравственно: «Мне кажется, вопрос скорее в том, хочешь ли ты меня увидеть? Потому что если сейчас тебе не до этого, лучше забыть об этом».

Но ты ответил: «Мне только лишь нужно проверить расписание на ближайшие дни».

Ты сказал: «Позвонишь мне завтра в это же время?»

Было десять пятьдесят два. Моя рука вспотела от того, как крепко я держала трубку.

19. Погубит страсть, чем искреннее сам:

Ведь захочу, чтобы любовь прорвалась,

И я умру – ей не изведать жалость.

20. Моя рука вспотела от того, как крепко я держала трубку. Я сидела на краю двуспальной кровати в номере мотеля. В окне отражалась прикроватная лампа.

Когда я добралась до Силверлейка в одиннадцать сорок пять, вечеринка Рэя уже сбавляла обороты. Рэй представил меня Мишель ди Блази, писательнице и режиссеру, дико известной личности в Нью-Йорке начала восьмидесятых. И где они сейчас? (Излюбленный поворот беседы выживших, когда они замечают, как кто-то, прежде известный, теперь работает официантом, убирает мусор…) Но Мишель выглядела прекрасно, и в самолете тем же днем я читала один из ее новых рассказов. Такой рассказ пришелся бы по душе любому читателю: сильная девушка становится более истинной версией себя, обнажая свою уязвимость. Такие рассказы нравятся людям, потому что через историю одного человека показана вся вселенная. Таких рассказов (смею ли я сказать?) ждут от женщин, потому что вся их правдивость зиждется на единственной лжи: отрицании хаоса. Мишель была приятной: умной и открытой, сияющей и обаятельной.