Крис Краус - I love Dick

Позже –

Ох, Д., сейчас четверг, девять часов утра, и я сильно распереживалась из-за этого письма. Прошлой ночью я «заменила» тебя апельсиновой свечкой, потому что мне показалось, ты перестал меня слушать. Но мне все так же необходимо, чтобы ты меня слушал. Потому что – разве ты не видишь? – никто этого не делает. Я полностью нелегитимна.

Прямо сейчас Сильвер в Лос-Анджелесе, в твоем университете, зарабатывает две тысячи пятьсот долларов, рассказывая о Джеймсе Клиффорде. Позже вечером вы с ним где-нибудь выпьете и он отвезет тебя в аэропорт: тебе предстоит выступать в Европе. Кто-нибудь спрашивал моего мнения о Роне Б. Китае? Оно представляет хоть какую-то ценность? Ведь меня не просили им делиться, мне за него не заплатили. На свете не так много вещей, к которым я отношусь серьезно, и поскольку я легкомысленная, поскольку я женщина, большинство людей думает, что я довольно тупая. Они не понимают, что я жидовка.

КОМУ ПОЗВОЛЕНО ГОВОРИТЬ И ПОЧЕМУ? – написала я на прошлой неделе. – ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ВАЖНЫЙ ВОПРОС.

Сильвер пробудет неделю в Калифорнии, и я пишу тебе из квартиры на углу Седьмой улицы и Авеню Си, где я живу в независимой бедности, которую с двенадцати лет считаю принадлежащей мне по рождению. Мне не приходится ломать голову над тем, где взять денег, или мечтать, что мой капитал приумножится за ночь. Мне не приходится заниматься грубой унизительной работой (если ты девочка, грубая работа всегда оказывается унизительной) и притворяться, что я верю в свою карьеру в третьесортном мире экспериментального кино. После того, как я построила академическую/культурную карьеру своему мужу и инвестировала все его деньги, мне хватает на жизнь, если я не трачу слишком много. И, к счастью, мой муж очень разумный человек.

У меня есть гениальные друзья, с которыми я могу говорить (Айлин, Джим и Джон, Кэрол, Энн, Ивонн) о писательстве, об идеях, но у меня нет (и так никогда и не появится? Опыт с письмами настолько личный, что это сложно представить) другой аудитории. И все равно я не могу прекратить писать хотя бы на день – я делаю это, чтобы выжить. В этих письмах я впервые пытаюсь говорить об идеях, потому что чувствую в этом необходимость, а не с целью кого-то позабавить и развлечь.

Наступила весна, и мне хочется немного рассказать тебе об этом районе, о мире снаружи: крошечные испанские садики с полуразрушенными беседками, построенными на свободных участках земли, раздолбанные дороги, пуэрториканское националистическое кафе «Аделас». Здесь есть мексиканская булочная и мясная лавка, бананы стоят пятнадцать центов за штуку, а белые живут тут не выказывая алчности и не демонстрируя свой достаток. В булочной на углу Авеню Cи и Девятой улицы продаются торты самых невероятных цветов. Я начала носить нижнее белье зелено-розового цвета, как Гватемала. И несмотря на то, что это письмо навевает грусть, я здесь очень счастлива.

Я хочу рассказать тебе о двух картинах, висящих рядом друг с другом во втором зале выставки: «Осень в центре Парижа (после Вальтера Беньямина)» [22] The Autumn of Central Paris (After Walter Benjamin). 1972–1973 годов и созданная несколькими годами позже, в 1975–1976-м, картина о холокосте «Если нет, то нет» [23] If Not, Not. . Меня смущает историография, которую подразумевает такое расположение картин. Словно есть какая-то связь между глыбами истории, событиями прошлого. Словно приглядись мы получше, мы смогли бы распознать некую имманентную каузальность между доживающим Парижем двадцатых – начала тридцатых и тем, как его впоследствии уничтожит Война. Разве не разрушение понятия прогресса стало величайшим переворотом, совершённым модернизмом? И все равно прогресс возвращается в книги по истории, в диалектический материализм, в переработанное нью-эйдж-конфуцианство – возвращается надеждой, что все мы движемся сквозь концентрические круги знаний к некой великой правде. А за этой надеждой кроется самая главная ложь: что все налаживается . Зловещие предзнаменования заметны только в ретроспективе.

О «Вальтере Беньямине»:

Эта картина – энциклопедия всего, что мы знаем о блистательном мире парижских и венских кафе двадцатых годов. Все образы и тропы того времени, о которых мы читали, тесно переплетаются, наслаиваются один на другой, струятся с левого верхнего угла картины к нижнему правому. История как благотворительный базар. В самом низу кучи Р. Б. Китай красным цветом пишет контуры символов Коммунистической Революции: красный серп и красный молот в руках Красного Рабочего. Сразу над ними за столиком кафе сидит Вальтер Беньямин вместе с отвернувшимся от нас молодым человеком и красивой большеглазой серьезной девушкой. Она одна из очень немногих привлекательных женских фигур в работах Р. Б. Китая, изображенных прилично: большинство хорошеньких девушек – это обнаженные, выгнутые, как кошечки, создания, нисколько не противящиеся пристальному взгляду художника, а серьезные женщины у Р. Б. Китая в основном среднего возраста и абсолютно асексуальны. Наверное, ему, как многим жидам мужского пола, нравится нас категоризировать: либо сестры, матери и тетушки, либо шлюхи. Девушка смотрит на Вальтера и внимает ему. Хотя его рот в это мгновение закрыт, он очевидно вещает о чем-то, и он выглядит просто потрясающе в затемненных очках, размахивая сигаретой перед своим мясистым, точно вылепленным, лицом, такой самоуверенный. Над ними двумя, в левом верхнем углу, картина переносит нас на тротуар той же эпохи, небольшая выборка Образованных Евреев, представляющая широкий диапазон среднего класса, пересаженных из Европы на Лонг-Айленд, Скоки и Канарси: там и курящие женщины средних лет в широкополых шляпах, с неброским макияжем (состоятельные тетушки, мастера канасты); и скромный парень с наивным лицом, в кепи и рубашке с коротким рукавом (квалифицированный рабочий, собрат по профсоюзу).