Николай Лохматов - Булатов курган

— Ну ладно, оправдался, — успокоила его Надя и уже серьезно спросила: — Что ищешь-то?

— Жерди рубил. Посевы от выгона надо отгородить. А то нет-нет да и забежит рогатая. Все межи пооттопали.

— Что же ты один?

— Витька отпросился на день. А Костя захандрил. Как переехали в город родители, совсем руки опустил.

Надя молчала. После перевода доктора Пыжова в районную больницу Костю как подменили: ходит насупленный, встреч избегает. Надя понимала, что парень скучает по родным.

— Его надо проучить, — горячился Петр. — Видишь ли, и эта и та работа не по нему. Он думал, в колхозе только цветочки собирают да молочко попивают.

— Хватит тебе, — осекла его Надя. — Рад стараться.

— А что? Я говорю правду, — сказал Петр. А сам подумал: «Словом, о нем не перечь — глаза выдерет».

Лес расступился. Впереди показалось ржаное поле. Потянуло медвяным запахом.

— Рожь цветет, — проговорила Надя.

Петр не ответил. Он засмотрелся, как ветерок шевелил колосья, гнал по простору мелкие волны. И парню чудилось: будто он идет не по полю, а по берегу большого озера.

— Торфом удобряли, потому и рожь тучная, — сказал о своем парень, — тут и зерна и соломы уйма будет.

— Все бы поля так удобрили. Вот здорово было бы! — проговорила Надя, прислушиваясь к звону ветра в колосьях и захлебывающейся песне жаворонка.

— Отец твой советует вычистить муринский пруд, — оживился парень. — Там, говорит, илу много. Попутно и плотину построим, карпов разведем.

— Хозяин, я вижу, ты хороший, — вдруг заключила Надя, когда миновали ржаное поле и вышли на плес. — Но я перегоню тебя.

— Похвальбушка ты, Надька! Не ожидал от тебя!.. — покачал он головой. А ну-кась, давай попробуем!

Надя палкой начертила на песке линию, скомандовала:

— Становись!

Бежать решили до крутояра, который подходил к деревне. До него, по их расчетам, было метров сто пятьдесят — двести. Стали по правилам — на колено, плечо к плечу.

— Раз… два… три… — отсчитал Петр и рванулся вперед.

Надя бежала рядом. Он сразу почувствовал, что дело имеет с серьезным противником.

Крутояр был уже близко, как вдруг Надя обо что-то споткнулась и с размаху упала на песок.

— Ой, нога! — крикнула она. — Сломала!

Петр бросился к ней, поднял. Но она снова грузно опустилась на землю, сморщилась от боли. Парень расшнуровал ботинок и стал медленно снимать. «Эх и ножки, как точеные!» — Конопатое лицо его залилось румянцем.

Надя это заметила, отдернула ногу.

— Уходи! Я сама.

— Ничего ты не сделаешь. У тебя растяжение сухожилия или вывих, — с видом знатока определил он. И, сбросив с себя рубаху, оторвал от нее лоскут.

— Что ты делаешь? — удивилась Надя.

— Тугое бинтование и покой. Вот и весь рецепт. Со мной это было.

Петр туго перевязал ногу, бросил остатки рубахи в сторону, предложил:

— А ну пойдем.

Надя с его помощью поднялась с земли, но идти не смогла.

Тогда Петр сунул брошенный ботинок в карман и, подхватив ее на руки, шагнул к крутояру. Ощутив ее упругие, литые груди, он еще крепче прижимал ее к себе, готовый раздавить в своих объятиях. Она показалась ему необыкновенно легкой и близкой.

— Пусти! — заупрямилась Надя и легонько оттолкнула парня, но, ощутив нестерпимую боль в ноге, ослабла, плотнее прижалась к нему. Сквозь майку слышались частые удары сердца.

Надя очень близко увидела его глаза. Они ей, как никогда, показались большими и ясными.

— Тяжело, а тащишь, — нарочито строго сказала Надя. — Смотри, не надорвись.

— Пожалеешь меня, когда вылечишься, а сейчас терпи.

У сада их встретил Костя. Увидев замотанную тряпкой Надину ногу, он всполошился.

— Чего мне не покричал, я бы бинт принес.

— А ты сам не догадался? — усмехнулся Петр.

— Да я сейчас, мигом. Мне отец с десяток их оставил. — И он через сад заспешил к своему дому.

— Помог бы лучше, — упрекнула его Надя.

Но Костя не услышал ее слов.

— Ну и вредный ты, — тихонько стукнула она по плечу Петра. — Зачем ты с ним так?..

— Жаль мне тебя, — с сожалением вздохнул Петр.

— Что так?

— Не жилец он у нас. Утечет, как весенний ручеек, и не увидишь.

Надя промолчала.

Дорога тонула в буйных хлебах. Вдали на покатый холм вползали овсы. Добравшись до самой вершины, они широкой волной накатывались оттуда на ржаное поле. Озими переливались то аспидно-зелеными, то до седины сизыми, то золотисто-багряными тонами, а на западе, где расстилались клевера, густел сиреневый цвет.