Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

Не жалуешься. Нет! Злоба прет.

И вот мотаюсь так — с севера на юг, с юга на север.

Повстречался раз земляк рязанский. Тихоня-парень. В аптеке посуду мыл. Говорю ему: «Есть такой яд. Называется цианистый. Сопри». У земляка глаза на лоб полезли, губы задрожали: «Рехнулся, что ли? Яды в шкафу под замком хранятся. Украду — аптекари под суд пойдут». Отказал наотрез. «Ну вот что, — говорю, — на аптекарей твоих плевать, не стибришь — знай: тебе, Дениска, пузырьки не полоскать. Вот мой адрес. К вечеру жду». Назвал улицу, объяснил, в каком люке меня найти. Для страха ножичек подкинул на ладошке.

Сижу в своей подземной гостинице, поджидаю. Вечером гул по трубе: «Па-в-влу-у-ха-а!» Подошел к отверстию. Рука сует что-то. Смотрю — порошок. Вот моя смерть! Выглянул, а Дениски и след простыл. Обиделся я: думал, станет отговаривать — не травись, мол, пожалей молодую разнесчастную жизнь. Никому-то до меня дела нет!

Проглотил сгоряча порошок и свернулся. Закрыл глаза, чтоб легче умереть во сне. И чтоб не думать. А разве может человек не думать? Думаю: жил не по-человечески и помираю хуже скотины! В трубе! Выбрался на свежий воздух. Перелез через ограду садика. Лег на скамейку. Жду смерти.

И заснул.

И вижу яркий-преяркий сон. Снится ромашковый луг. На мне одна рубашонка, маленький я совсем. Мать держит за руку, ведет куда-то. Пришли на поймище. Трава зеленая-презеленая. Косьба идет. В траве по пояс стоит отец, улыбается. Обтер травяным пучком косу, протягивает мне: «Попробуй, сынок». Взял я. И сразу вырос. Размахнулся плечом. Опять взмахнул, трава и не шелохнется. Что бы это значило? — спрашиваю себя.

Не досмотрел сна. Сторож-садовник разбудил. Эх, даже умереть не дают спокойно! Садовник присел, закурил. Никакого внимания, что рядом покойник, самоубийца сидит. Покрякивает от удовольствия:

— Экая красота вокруг! Табаки пахнут, слышишь? А этот запах тоньше — это ночная фиалка. Шиповник тоже аромат дает нежный…

Человек помирать собрался, а он о цветах. Вдруг хватил себя по колену:

— Недоглядел! Тунеяд вовсе кленок погубит!

— Что за тунеяд? — спрашиваю.

— Растение такое. Бесполезное. Вредное. Вроде человека бездельного…

Сказал и обидно так на меня посмотрел.

В другое время ему бы такое не сошло даром.

А тут что-то во мне вроде как перевернулось.

— Жить, — говорю, — хочу.

Старик поднялся:

— И живи. Только много ли прока от тебя людям?

И ушел — ушел кленок свой спасать…

— Ну и как же, как же дальше? — Миша так и впился в рассказчика.

Из темноты раздался смешок:

— Как видишь, жив-здоров остался… Утром отправился в аптеку, Дениску караулить. Вижу — идет. Рожа испуганная. Увидел меня — драпака. Ну, нагнал я его, держу крепко. «Ты что, такой-сякой-разэдакий, порошок плохой принес?» — «Какой аптекари дали. Говорят, этот лучше. Я в медицине не понимаю…»

— Что ж вы в потемках? — спросила вошедшая Сашина мать…

Так и кончился хороший такой разговор. Свет зажгли. Пришла Мария Михайловна, потом Василий Федорович, Таня. «Эх, да это все неспроста», — подумал Миша. Потом вдруг учитель из Грив явился и его сестра, живая, светленькая Надежда Ивановна.

Павел Афанасьевич почему-то не удивляется.

— Что ж вы, — говорит, — не все рассказываете? Хорошо, бабушка Нюша меня в курсе держит.

— А что случилось?

— Паренек тут у вас один все село разагитировал, чтоб не сдавали немцам теплые вещи. То не ваш ли сын, Нина Павловна?

— Да я не один, — это Миша на печи не выдержал.

— Было это?

— Было.

Дальше произошло такое, что ни один должинский мальчишка не поверил бы.

Неуловимый сказал, что предлагает принять в подпольную группу еще одного человека. Хоть и беспартийный, но мужик положительный, главное — не трус. И еще главное — верная, надежная душа, во всем положиться можно…

— Ну, если мужик стоящий… — согласился Саша.

— Стоящий, это я тоже говорю.

— А как зовут?

— Михаилом Александровичем.

Все переглянулись: такого в Должине не слышали. Павел Афанасьевич подошел к печке.

— Вот он, мужчина-то! — И добавил: — Если, конечно, Нина Павловна не возражает…

Все молчали. Слышно было, как капала вода из рукомойника. В таких делах не торопят. Все понимали, что творится в материнском сердце. Мать сказала:

— Раньше я считала, что сыновья — только мои. Только мне они нужны, моя это плоть, мои бессонные ночи, мои тревоги, радость. Нет! Они еще и граждане…