Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Внезапно (сейчас 22.46, посмотрел на часы; до чего же достала меня эта реалистическая бодяга! [дядя Пепин из Грабала]) меня осеняет видение: Брошу все, чем я занимался до этого. (м. п. у.: За тщеславие надо платить!) Останется математика и т. п. Оптимальные деревья бинарного поиска, название моей дипломной работы — чем тебе не название романа. Optimum binary search trees. A novel. A love story. Вот и буду насвыстывать в сумраке поисковых деревьев, чтобы отогнать страх.

Издательство «Магветё» прислало мне типографские оттиски романа. Я, торжествуя, обнюхиваю их. Потом, по ходу работы, это пройдет. [Поначалу я планировал две вещи: внимательно просмотреть оттиски и заодно выписать кое-что «относительно отца». Но вскоре выяснилось: либо оттиски, либо отец. Тем не менее некоторые цитаты я все же выписал.]

Стр. 32. А что может случиться?(…) Снег растает, и снова придет весна.Да, я сижу сейчас в зимнем Берлине, на улицах снег, но скоро придет весна. То есть единственная наша надежда — в неостановимости времени? Красивая мысль.

Стр. 42. Например, когда старший сын моего отца, случалось, упоминал, как здорово, что семья их такая большая и что есть в ней всякие-разные, есть двугорбые, есть одногорбые, есть герои и есть предатели и так далее, мой отец тут же возмущался. Какие предатели?! Кто конкретно?!Конкретно, бля, — ты. Как можно так говорить?! Похоже, возможность существования таковых он исключал в принципе.

Мы действительно однажды поспорили с ним, когда я показал ему опубликованный в журнале отрывок, касающийся дела Дрейфуса (стр. 290). Возмущение, которое вызвал у него этот текст, я счел симптомом сенильности. После выпавших на его долю бед, трудностей и печалей, полагал я, он на старости лет уже не желает быть объективным, хочет, чтобы все было хорошо. Однако его раздраженная реакция, помнится, меня удивила. — А здесь, на стр. 42–43, впору выписывать хоть все подряд. Мой отец, кстати говоря, — как раз замечательный образец так называемого отца-предателя.Автор романа здесь просто пророк — и в полном смысле в своем отечестве. И тяготился жить в постоянной оглядке (чего в конце XVII века избежать было не так просто).Значит, все-таки тяготился? Я только теперь замечаю, что выписки из романа делаю той же (особой) ручкой, которой переписывал агентурные донесения. Это тоже ведь донесения в своем роде. Действительно, я читаю роман как текст, знающий больше меня, и пытаюсь понять, что нового говорит он мне об отце.

Стр. 47. Вы — человек(…) все принимающий и прощающий(…), вы довольны многообразием бытия — именно это вы в нем приемлете, это многообразие, где зло и уродство не уравновешивают красоту и добро, не нейтрализуют их, а приумножают… приумножают друг друга, и все это потому, что вы еще никогда не стояли перед расстрельным отрядом, сказал моему отцу командир расстрельного отряда, как раз исполнявший свои обязанности.Неужто и я стою теперь перед расстрельным отрядом? Ну нет. ж. с.

Стр. 65. Его охватил настоящий ужас. Страх. Хватающий за горло страх…и т. д. Дать лучшее описание страха я не смог бы даже под воздействием последних впечатлений. И в этом смысле — а ведь все в мире, как нам известно, существует лишь ради того, чтобы в конце концов превратиться в книгу, — стукачество моего отца было совершенно излишним .

Мысль многократно обглоданная, но теперь она получает новый оттенок. Я иду по стопам отца. [Позавчера некто («один читатель»): Вы так замечательно пишете о своем отце! Так красиво! Ваш отец должен гордиться вами, а вы — отцом. Отвечаю скромно, с некоторым достоинством и смирением: о да!]

26 февраля 2000 года, суббота

Вчера был день Матиаса, но вспомнил об этом я только сегодня. Будь здоров, старина. Что ни день, то праздник: 23-го — день его нового рождения, теперь — именины. У Бога что день, то и праздник, частенько говаривал он, точнее сказать, бормотал с удовлетворенным видом. Из-за високосного года именины его были вчера, а не 24-го. Сколько раз он нам объяснял это, ну что, поняли, сорванцы?

[Мне приснилось, будто издатель вынуждает меня к тому, чтобы в книге — вот в этой самой — был портрет моего отца, «чтобы ничего не подозревающий читатель чего доброго не пустил его в дом». Эти слова до сих пор у меня в ушах.]

Стр. 81. Мой отец был монстром…С каким сладострастием в свое время я писал эту фразу, исполненный — насколько я помню — гордости от того, что из этой явно превратной и лживой фразы я, то есть язык, то есть литература, делают нечто истинное. От того, что я так свободно распоряжаюсь миром. Что было, то было, теперь уже все равно.