Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Когда я вернулся, Ж., как бы безотносительно к моей личности, вдруг сказала, что, читая роман, она иногда плакала. Немного зная ее, я не думаю, что с ней такое часто бывает. Это как раз то, что надо! восклицаю я бесшабашно, когда читатель глотает слезы и сопли — это мне по душе!

Ж. — очень тонкий редактор и критик, ей и в голову не придет отождествить, скажем, автора, то есть меня, с повествователем, и все же она постоянно говорит о «моем отце». Когда я обращаю на это ее внимание, она просто пожимает плечами. Сначала меня это удивляет, и лишь постепенно я понимаю, насколько точен этот ее жест с точки зрения поэтики.

Послушай, а ведь это потрясающая сцена, когда твой отец и проч.

Ангел мой, надменно отвечаю я, все так, только это цитата оттуда-то и оттуда-то. На лице ее изумление, ага, говорит она, чуть подумав, так значит, сцена с пожаром оттуда же… Да нет, эта сцена, насколько я знаю, реальная. И тут начинается игра, когда она пытается угадать, где вымысел, а где правда, при этом (к моему удовлетворению) довольно часто попадая пальцем в небо.

Да нет же, клянусь тебе, это чистая правда! Но она лишь отмахивается и смеется.

На прощанье я обнимаю ее, обнимаю долго и с благодарностью. Как многим я ей обязан. Мне кажется, она влюбилась в моего отца. <���Вчера, по случаю именин Доры, позвонила, наверное, самая гениальная из моих так называемых танти. С каким удовольствием я прочитала бы еще раз твою книгу, да только я уже не могу читать. Но когда читала, то сразу опять влюбилась в твоего отца. И это уже не в первый раз. Стоило мне его только увидеть, как — бац! — сразу влюблялась в него. Короче, держитесь, собаки, как он завещал…>

Эх, хорошо было бы все это опубликовать не сразу. Дать бы отцу еще некоторую отсрочку, лазейку, фору, пусть полюбят его и другие, пусть полюбят его во всем мире, пожалеют, поплачут над ним, пусть сначала оценят его, а потому уж оплевывают. с. [с.] [На меня накатывает невероятное, сотрясающее все тело рыдание, и, как ни смешно, я отворачиваюсь от стола, чтобы не заляпать тетрадь. Этот фрагмент я уже видел, должен был видеть не раз, но, наверное, забыл, и теперь, как после внезапного утреннего пробуждения, чувствую: нет, мне это не приснилось, все так и есть. Меня сотрясают рыдания, и теперь уже я глотаю слезы и сопли.]

Показываю Марцеллу автограф на одной из своих книг: «Неизвестному Матяшу Эстерхази с любовью от Петера Эстерхази». Так я ее надписал. Мне это казалось шуткой. Мой сын недовольно покачивает головой.

Мразь, агент III/III.

Неужто отныне мы будем называть его так?

Нет. Не будем… Не говорить о нем, но и не помалкивать в тряпочку, это было бы хорошо.

10 февраля 2000 года, четверг

Жду отца.

По дороге в Архив (а шел я со стороны Площади героев) в очередной раз взглянул на печально известное здание, что на по проспекте Андраши, 60, до недавнего времени — Управление госбезопасности, а до этого, в годы войны, резиденция венгерской фашистской партии. Обыкновенное будапештское здание, ничем особенным не выделяющееся. Кроме запаха крови, приходит мне в голову.

Утренний диалог. Ты в Архив? Нет, в гэбэ.

С утра просматривал начало «Гармонии». Но что-либо изменить в ней теперь уже невозможно. По мнению Ж., надо бы в самом начале чуть больше драматизма, чуть больше мрака и боли (насколько я понимаю). Но единственное, что я могу сделать, — перенести ближе к началу фразу: «Мой отец долго не хотел сдаваться, ибо не слишком-то доверял своему сыну. А тот знай дубасил его и дубасил». Это 8-я из «Нумерованных фраз из жизни рода Эстерхази». Любое другое вмешательство в текст было бы ложью.

Прямо передо мной в Архив заворачивает Д. [коллега]. Я в панике едва не обращаюсь в бегство. Почему? Кадаровский прихлебатель, подонок, припечатываю я его про себя. Почему? [По моим истеричным рефлексам можно отслеживать истеричные рефлексы всего общества. Из моего неустроенного «я» ненависть так и хлещет. Неважно, ты унижал или тебя унижали, — все это мы вымещаем теперь друг на друге. Так иногда затрещина достается ребенку, потому не может достаться жене (мужу). <���Из гениального «Дневника» Сэмюэла Пипса: «1662 год, 1 января. Нынче утром, неожиданно пробудившись, я заехал локтем по лицу моей благоверной, да так, что она возопила от боли, что вызвало во мне сожаление, и я снова заснул».>

Вчера Ж. рассказывала, что однажды, не так давно, встречалась с Папочкой, когда он принес в издательство какой-то перевод. Но о том, кто был этот «достойный внимания» мужчина, ей сказали потом, и она очень сожалела, что упустила возможность с ним познакомиться.