Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Все это так, говорит мой друг. Но как же неимоверно трудно признаться в подобном какому-нибудь рядовому сельскому священнику. Да, неимоверно трудно. Тем более трудно, что все село знает об этом и так. Фиктивная тайна фиктивного пастыря только усугубляет истинный страх, трусость, недоговоренности, грязь, мерзость, ложь и самообман.

Все это грех против свободы личности.

В чем суть такого молчания? В самом молчании, собственно говоря. Конечно, можно сказать, что все это — чисто журналистский подход к проблеме. Действительно, мы говорим не о путях спасения, не о грехе, не о Боге. А разве не для этого существует Церковь? Для этого. Но в данном случае речь о другом, о положении Церкви в обществе, о ее роли. О ее присутствии.

Да, сельскому священнику (или епископу) заговорить нелегко. Но разве не они в силу, так сказать, служебных обязанностей вынуждены тысячекратно больше размышлять о так называемых вопросах нравственности, чем рядовой инженер-силикатчик? Этого размышления, силы, возможности, шанса как раз и не хватает обществу. Точнее, наверное, все это есть, но за пределами гласности. Раскаяние приходского священника, его возможные страдания в уединении, один на один с Богом — это тоже реальность. Но речь сейчас не об этом. В упомянутом деле высшие иерархи Церкви находятся на уровне Венгерской соцпартии. Одна страна, один уровень, один шматок сала.

<���Еще раз о том же: Должна ли Церковь так помогать обществу? Не уверен. Ведь поиски возможных путей, ведущих к спасению, вовсе не обязательно связаны с общественной ролью Церкви, а что может быть важнее спасения души? Но если Церковь (я, ты) пойдет по такому пути, то нечего ей лезть в общественные дела, усердствовать во время выборов и красоваться на государственных праздниках; а раз так, то и автору этих строк не к лицу публично объявлять себя католиком, надо просто молиться, если он на это способен, про себя, своему Господу Богу, ну а если он все же считает важной общественную роль своей Церкви, то должен быть более последовательным и, главное, более радикальным, более серьезно относиться к своей религии и делать все, чтобы не было стыдно за иерархов его собственной Церкви, например, вместе с сотнями других верующих участвовать в сидячей забастовке перед Эстергомской базиликой и т. д., и т. п.>

Вышесказанное, как практически все теперь, приходит мне в голову в связи с отцом. Как много всяческих оправданий я мог бы найти для него! А что ему было делать? Где тирания — там тирания. Там каждый — звено в цепи.

Недавно прочел интервью со священником — бывшим агентом. Воспроизвожу его, подставляя на место священника своего отца. Таким образом, мой отец, этот моральный труп, все же поможет кое-что прояснить в тотальном самообмане — и да примет он благодарность и почитание всех венгров.

Возможно, душа у него к этому не лежала. Но что он мог сделать в униженной стране, в униженном обществе… Ведь он опасался не за себя и руководствовался не соображениями личной карьеры, хотя имел четырех детей… А это тоже ответственность… Бывают случаи, когда проще быть героем, чем отцом, который печется о небольшом сообществе… Такое сообщество (в оригинале: приход) похоже на маленькую семью. Вспомним хотя бы, что, например, во Франции презирали и строго карали тех, кто сотрудничали с немцами, в том числе женщин, которые в период оккупации вступали в связь с немцами. Но семья, узнав о том, что их мать или дочь оказались в такой ситуации, чаще всего не отказывалась от них, а попросту принимала к сведению: это было, и скорее брала часть позора на себя, но не выставляла к позорному столбу своих женщин и не лишала их того места, которое они занимали в доме, думая прежде всего о том, что, быть может, делалось все это ради спасения близких… Апостол Павел в Послании к Коринфянам упрекает их в том, что свои тяжбы они выносят на суд неверных и обращаются к нечестивым в поисках правды, и далее вопрошает: не лучше ли вам оставаться обиженными, чем совершать подобное? Ведь важно не защищать честь мундира, а жить, сознавая глубинную связь, когда нельзя разделить: это — твой грех, а это — мой.

Хороший финал. Только в нашем случае речь о другом. Я тоже не утверждаю, что мой отец греховнее других. Ибо не мне говорить об этом.]

<���Отдал первые две тетради на перепечатку. Первый шаг на пути к огласке. Я решил ничего не рассказывать Гизелле, а просто прочесть предисловие. Перед этим я объявил, что на этот раз мы будем работать с ней на особых условиях. Я вас слушаю, Петер, сказала она суховато и несколько настороженно. Все нужно сохранить в полной тайне. На что она рассказала мне одну историю, из которой я понял, что всерьез она мои слова не восприняла, она сказала, что я, скорее всего, напускаю ненужный туман и если действительно дело такое сугубое, то почему я думаю, что для нее это может быть проблемой; короче, она совершенно не понимает, о чем я с ней говорю.