Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Какой может быть пропуск, если я с поезда? — Она заговорила быстро, капризным тоном, подражая матери, и это было ей отвратительно, а что делать иначе? — Видите, стоит, гудит, просится на станцию. Проводник сказал — может, до полдня простоит. А меня американец мистер Дерк ждет, я и пошла.

— Гм… Вам все же придется пройти в контрразведку.

У нее задрожали ноги. Там вытащат всю еду, и теплое… И вообще… Села на чемоданы, сказала плачущим голосом:

— Тогда несите и меня, и чемоданы. Не могу больше, измучилась…

— Ну, знаете…

— Ничего я не знаю и не хочу знать. Носильщиков нет, вещи тяжеленные, сил нет… Еду в Шанхай к маме. Знаете артистку Вяземскую? А Бархатова Нектария Нектарьевича знаете?

— Первый рыбник, поди, — хмуро сказал один из солдат.

— Да, да! Его знакомый американец здесь Меня ждет. — Она почувствовала, что офицер сбит с толку, вытирала глаза и нос и слезливо тараторила: — Дядя — генерал Шатровский — отправил чудесно, адъютант его проводил меня, усадил, а здесь такой кошмар!..

Офицер спросил нерешительно:

— Ну, какие-нибудь документы у вас есть?

— Документы? — Сквозь слезы она засмеялась легким смехом матери: — Что-то есть. — Вынула из саквояжа сумочку, из сумочки литер и записку коменданта вокзала.

Светя фонариком, офицер читал: «…Племянницу… Княжну…» — потом посмотрел литер, и опять рассматривал записку и печать коменданта.

— Не знаю, что мне с вами делать.

Хмурый солдат зло взглянул на нее:

— Да что, ваше благородие, зря возиться. Барышня видать какая…

Офицер обрадовался:

— Вам далеко?

— Рядом… за угол…

— Иванов, донеси барышне вещи и — мигом. Мы в аптеке погреемся.

Через три минуты она сидела в жаркой чистой кухне. Тихая женщина разжигала самовар на табуретке у печки, а ее муж расспрашивал Викторию:

— Так и отпустили? Дивное дело — за свою, значит, признали? Со вчерашнего дня осадное положение. В эшелонах, что идут на фронт, полно листовок наших обнаружено. Прибывающих всех подчистую обыскивают — и поездные бригады, и пассажиров. Бумаги-то у вас хорошо выправлены. — Потом ушел из комнаты.

Неужели правда добралась? Может быть, в этой табуретке под самоваром тоже хранилище… Какой мерзкий осадок от того, что кривлялась, и этот солдат зло смотрел… Ничего. Добралась. Почему страх нападает после?

В кухню из комнаты вышел высокий чернобородый человек. Что-то знакомое… Бледный, резкие черты, и глаза… Глаза Петруся. Батько…

— Николай Николаевич! — бросилась к нему и заплакала.

Дубков похлопывал ее по спине, негромко приговаривал:

— Так-так. Ай да герой со слезой. Ну-ка! Ну-ка!

— А у вас борода… и вдруг черная. Хорошо. — Засмеялась, всматривалась в лицо, такое знакомое и незнакомое. Весь этот тяжелый год чувствовала его в Анне Тарасовне, в мальчиках, в Станиславе Марковиче, в Леше и Насте. И только боялась, что не увидит никогда. Теперь все будет хорошо.

Вдохнуть снежную свежесть, промыть легкие.

Не скоро еще конец. Сколько еще будет раненых, обмороженных, с гангренами, и тиф, тиф… Еще идет бой за Узловую. «Ты стоишь под метелицей дикой…» И все-таки уже можно дышать. Ничего, никого не бояться. Здесь уже свои. И скоро опять университет… Стоит себе, как стоял… Какая-то особенная чистота в морозе, в белизне сибирских снегов. Ночь выдалась тяжеленная, а все-таки… Как ни устала, а надо забежать, узнать…

Ночь — как бред. Вспоминалось последнее дежурство с Лагутиным. Только при нем была уверенность, что все делается умно, по-человечески. Привезли своих, и уже не было напряжения, вражды, привилегированных. Все лучшее не по чинам, а — кому нужнее. Хотелось устроить поскорее тяжелораненых, а дежурный врач — новый, из терапии — сидел у стола как привидение, безучастно прослеживал носилки и входящих.

Ждала распоряжений. Приемный покой наполнялся. Клубами влетал морозный пар, душил запах разлагающейся крови и пота — стало нельзя ждать.

— Мне идти размещать?.. Или вы?..

Врач взглянул, как разбуженный, улыбнулся:

— Очки даже запотели.

Сказала зло:

— Протрите. Я пойду в отделение.

Вместе с сестрой из терапии, к счастью опытной и доброй, с помощью Онучина (из-за контрактуры в локте оставили санитаром), как могли, устраивали прибывших. Все время прикидывала, как решил бы Лагутин, — но разве угадаешь? И Онучин то и дело повторял:

— Вспомнишь нашего Осипа Ивановича. Вернулся бы…

Вернулись бы все. Ночь шла как бред, и ничего своего нельзя было почувствовать глубоко. Обмывала почернелые ноги и руки, которые через три часа ампутируют… Еле поднимала ослабшее большое тело, подкладывала повыше подушки… Подбинтовывала набухающую повязку, бородач захлебывался кровью: