Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Виктория подумала: «Как много здесь революционеров. А может, и в Москве? Просто не знала».

Руфа вдруг всхлипнула громко, вздохнула:

— Нет, не могу… не пойму — шли, смеялись… — и зарыдала.

Виктория обняла ее. Утешать было нечем.

Под утро пришли Дуся и Гурий. Она беспокойно оглядела всех, низко опустила голову:

— Все кажется — может, неправда? — Прошла к Лизе. Вернулась, подсела к Виктории. — Надо и о живых… Политиков, что на Иркутском, готовят к отправке на восток. В Узловой все забито, застрянут.

— В теплушках замерзнут. И кормить кто их будет? Погибнут все.

— Кому где смерть, кто теперь знает?

— А Наташа? С Тюремной тоже отправят?

— Через весь город не поведут — рискованно.

Еще затемно — декабрьские ночи отступают поздно — пошла Виктория домой. Смерть Лизы — беззаконное, безобразное, бесчеловечное, что грозило каждому, — должна бы усилить страх, — а вышло наоборот. Почему-то не присматривалась к мелькнувшей за сугробом тени, при звуке шагов не вздрагивала, не оглядывалась. — Надо придумать, надо придумать… Если набрать продуктов, теплой одежды и поехать в Узловую? Как уехать? Говорят, вокзалы как ночлежки, — чтоб уехать, говорят, взятки дают до десяти тысяч. К Шатровскому? Если он не драпанул… Противно, а надо. А как найти в Узловой эти вагоны, как передать? Взять табак, еще что-нибудь, часовых уговорить… Если б солдаты без офицеров… А как найти? Спрашивать? В голове мутится. А Наташа? С Тюремной отправлять не будут, но расстрелять на прощанье могут. Вот и пойми, где опаснее. Что делать? К Эсфири Борисовне. Она встает рано, разбужу в крайнем случае — простит.

Окно не светилось сквозь ставни, и не сразу на стук зажегся свет. Пришлось подождать, пока проскрипела внутренняя дверь и сонный голос спросил: «Кто?»

— Нет, нет, я не спала. А это — так… — Эсфирь Борисовна указала на раскрытую постель. Выслушала Викторию, помолчала. — Вряд ли всех эвакуируют, может быть, наши — Осип Иванович и Станислав Маркович — как раз останутся.

— Ну, не их, так все равно — другим-то и продукты, и одежда… А если их отправят?

Эсфирь Борисовна опять помолчала.

— Подожди. Я сейчас. — Она вышла в сени и будто поднялась в амбулаторию.

Трудно было даже подумать — зачем она, куда? — такая напала усталость. Виктория привалилась к спинке узкой кушетки, и сразу потянуло в сон. Чуть хрипло тикал будильник. Белые стены закачались и упали снежными полями. Вдалеке две темные точки, только точки, но она знает, что это отец и Станислав Маркович. Бежать, догнать. Ноги проваливаются, вязнут в сугробе, она упирается руками, разгребает снег. А точки уходят, уменьшаются. В руках вместо снега набрякший кровью платок, липнет — не выпутаться, не бросить. А их уже не видно. Звенит смех, кто смеет? «Можно только раз любить…» Нет, догнать, непременно догнать…

Будильник играет?.. Эсфирь Борисовна…

— Заждалась? Уснула? А мы с Павлом Степанычем твои дела обсуждали.

Что за человек с ней? Откуда?.. Седой… Глаза добрые… И улыбка добрая.

— Простите. Здравствуйте… Я ночь не спала. Две даже… Простите.

Долго еще ждать? Ноги стынут и ноют — устала. Проводник сказал: «Поедем — подтоплю маленько». Уехать бы. Доехать бы. Спать хочется. Весь день в крутив. Мадемуазель Вяземская. Бодрится Шатровский:

— Пылкий привет вашей очаровательной матушке, уважаемому господину Бархатову. До скорой встречи в Москве. До скорой, мадемуазель. — А во взгляде ужас.

Слава богу, что адъютант оказался приличный человек. Без него превеликолепно застряла бы. Он ушел к вокзальному начальству, оставил ее с чемоданами в углу зала, где дуло отовсюду, курился по полу грязный снег. Перед билетными кассами толпа озверелых мучеников. Каждому, кто приближался, вопили: «Назад, сволочь! Ищи конец хвоста. Без фокусов. Постой недельку».

Кассы вдруг закрыли. Началось невообразимое: крики, стук, треск, плач, брань. «Мужья кровь проливают, а жены красным доставайся», — визгливо кричала бледная женщина. Какой-то в полушубке суетился, назойливо повторял: «Господа, перепишемся на завтра. Господа, перепишемся!..» Что-то кричал кассир, у которого разбили стекло. Откуда-то появился пьяный офицер с двумя солдатами, взмахнул револьвером и заорал:

— Вон отсюда, шантрапа! Голова от вас болит. Сказано: нет билетов. Вон!

Никто не послушался его, зашумели снова. Офицер поднял револьвер, подождал и выстрелил вверх. Грохнуло, зазвенело, посыпались на головы стекла и штукатурка. Визжа, кинулись к дверям женщины. Мужчины гордо бросали: «Произвол! Бесчинство!» — но уходили. Зал пустел. Офицер повернулся к ней. Подумала: «Сейчас пальнет в меня, как в лампочку. Как в Лизу…» — но не почувствовала страха, только бешеную злость, подняла выше голову, посмотрела в упор. Почему он ушел? Не от ее взгляда, конечно. Или патроны все расстрелял, или дорогая шубка, свежий белый платок, хорошие чемоданы смутили его?