Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Виктория сложила и перевязала письма со своими переводами, на отдельном листке написала крупно: «Товарищ Русов! Эту генеральшу я немного знаю. По-моему, она безвредная, и наверняка ее арестовали напрасно. Витя». И сунула свою записку под веревочку так, чтоб точала, чтоб сразу увидели. Все спрятала, заперла и понесла ключи.

Осторожно заглянула в знакомый уже кабинет. Здесь даже воздух был напряжен, здесь не спали дни и ночи, отсюда во все стороны ощутимо протянулись нити, — люди без конца приходили и уходили, звонил телефон, каждая минута приносила новое, и надо было мгновенно решать, мгновенно действовать… Вошла и остановилась за портьерой. Спиной к ней мужчина в полушубке, запинаясь от волнения, рассказывал:

— …Склады при мукомолке Крокмана… Не иначе, поджег кто… Зерно, понимаешь… Мука… Пожарным не управиться.

Негромко, но ясно прозвучало сквозь возникший говор:

— Товарищ Осокин, езжай. Надо роту из Красных казарм вызвать — это ближе. Бери лошадь…

— У меня кошева, кони — во!

Парень в полушубке проскочил в дверь, за ним Осокин, на ходу застегивая куртку солдатского сукна.

Виктория стояла. Да, за столом рядом с Павлом Степановичем — батько, уже без черной бороды, лицо совсем заострилось, и бледное, просто синее, и опять знакомая вышитая сорочка. Хотела пробраться к нему, а он оглянулся на высокого военного, что могучим басом кричал в телефон:

— Стой, не слышу! Где? На сороковой? Много? Не слышу! Ага. Сколько?.. Ага. А подвод? Ага. От путей, от полотна, спрашиваю, далеко? Ага. Понял, говорю. Понял. Обожди! Обожди, говорю, у аппарата! — Опустил трубку и еле выговорил вдруг охрипшим голосом: — На сороковой версте в направлении Узловой — пять орудий, двадцать пулеметов, сто сорок подвод с разными военными припасами. Отступающие солдаты разбежались.

Веселый гул прокатился по комнате.

— Прибыль в хозяйстве!

— Настали дни веселые…

И все замолчали, хотя вовсе негромко заговорил батько:

— Твое прямое дело, товарищ Лемзер. Командуй.

— Слушаете? — кричал Лемзер опять чистым мощным голосом. — Сейчас выезжает трофейная команда. От ревкома — Лемзер. — Схватил со стола ремень с наганом, папаху.

Виктория уже вышла из-за портьеры, но в двери с Лемзером столкнулся еще новый человек в шинели:

— Разреши доложить, товарищ Дубков. Все магазины враз позакрывали, пираты. Взламывать, что ль? Ясти-то народу надо. Одна аптека торгует. Обедай ихними порошками!

…Утром, когда бежала в Дом Свободы, люди, несмотря на мороз, стояли у расклеенных по городу листков с обращением Военно-революционного комитета к населению, громко читали:

— «Впредь до прихода регулярных советских войск… вся полнота власти принадлежит Военно-революционному комитету…»

— Кончились, значит, генералы…

— Военно-революционный! А кто им власть дал?

— Сами взяли, вас не спросили.

— Подавятся еще энтой властию…

— Но, но — полегче!

— «Все части гарнизона перешли на сторону революционного народа…»

— Дикари!

— Да не каркайте, не мешайте!

— «…мирно заняв город по приказу Военно-революционного комитета.

Военно-революционный комитет призывает население к спокойствию, выдержке, революционному порядку…»

— Воображаю этот «порядок»!

— Воображай, да потише!

— «Все учреждения должны продолжать работу. Пусть каждый спокойно остается на своем месте».

— Дома спокойнее, я так полагаю.

— Ну и вали давай.

— «Военно-революционный комитет заявляет, что он не допустит в городе никаких эксцессов, расправ и самосудов, самочинных арестов и обысков…»

— Вот, вот, вот!..

— Зарекалась свинья в грязи валяться.

— Да ты что, погань, черт тя задави…

— Хотишь самосуд надо мной? Насилию делать?!

— Руки марать…

«Насилию делать» придется. Ждала: как решит батько?

— Взламывать погоди. — Что-то совсем тихо сказал он Павлу Степановичу и опять громче: — Сейчас же оповестить всех владельцев магазинов: кто завтра в восемь утра не начнет нормальную торговлю, у того немедленно будут конфискованы все товары в магазине и на складе. — Посмотрел на Викторию, будто знал, что она здесь: — Напиши вместе с товарищем постановление. Аккуратно, разборчиво.

Написали длинно и грозно. Русов почеркал, и она переписала начисто. Подошла к столу, положила листок и ключи и спросила у батька не то, что хотела:

— Домой что-нибудь передать?

А он ответил то, что было ей нужно, и взгляд на минуту смягчился: