Збигнев Домино - Польская Сибириада

Даже Абрамов не скрывал любопытства и с нетерпением ждал, когда же Нюрка появится в конторе, чтобы законным образом зарегистрировать нового гражданина. И даже поторапливал ее исполнить, наконец, свой долг.

Нюрка окликнула возвращавшегося с работы Сташека и затащила к себе домой.

— На минутку, Стасик, дело есть. А заодно посмотришь, как я живу. Ты же у меня еще не был.

Дом у Нюрки был солидный, с крыльцом и пристройками, как все сибирские дома огороженный высоким тесовым забором.

— Наш семейный дом. Остался у меня один дедушка. С ним и живем. Старый и глухой, как пень. Только и знает — на печи греться, жрать да махорку курить. А дым моему сыночку вредит.

На кровати, обложенный подушками так, что еле была видна головка, смачно посапывал младенец. Нюрка перешла на шепот:

— Спи, моя крошечка… Хорошенький, правда?

Сташек неуверенно кивнул головой. Он все еще не мог понять, зачем Нюрка затащила его к себе. Хозяйка усадила его за стол, достала из печи горшок, налила густого крупяного супа и велела есть. На печи зашевелился дед, Нюрка и ему подала миску с супом.

— Вроде глухой и подслеповатый, а еду сразу чует. А дело, Стасик, у меня к тебе такое. — Нюрка подсела к столу. — Я буду говорить, а ты ешь, ешь. Дело у меня, можно сказать, личное… Я бы, конечно, могла кого-нибудь из ваших польских баб расспросить, да я их мало знаю. А бабы, как всегда, сразу бы все разболтали. И так на меня в деревне всех собак перевешали. Слышал, наверное?

— Мне никто ничего не говорил.

— А в Волчьем польские бабы обо мне ничего не говорили?

— Нет. А что должны были говорить?

— Что говорить? Все Булушкино аж дрожит от слухов, что мой сынок — поляк! Теперь понимаешь?

— Не очень. Как это… поляк?

— Ну. Вроде я его с поляком прижила! Понимаешь? Так я сразу тебе скажу, что это святая правда! Разве это грех какой? Знаешь, кто из ваших его отец? Я только Дарье по секрету сказала. Не знаешь? Так я тебе скажу: Бронек Шушкевич!

— Бронек Шушкевич?

— Он самый! И никакого греха в этом не было. Любовь была, вот что. Когда у меня Бронька на квартире поселился, я уже два года вдовой была. Моего Леню, мужа, война забрала. Хороший муж был, упокой, Господи, его душу! Почти два года прошло… Ну и жили мы с Бронькой, как баба с мужиком живут… Потом и Броньку война забрала, а меня Боженька сыночком от него утешил… А дело у меня к тебе такое: я хочу Броньке письмо на фронт отправить, сообщить про сыночка. Хочу свой родительский долг исполнить, чтоб, когда крошечка моя вырастет, дай Бог ему здоровья, не корил мать, что его от отца родного в младенчестве скрыла. Да как тут напишешь, когда я адреса его на фронте не знаю, и по-польски не единого слова не знаю. Бронька в русском тоже не силен. Напиши мне, Сташек, письмо Броньке на фронт. Сообщим ему радостную новость, что сын у него родился. И что здоров сынок, и похож на него, как две капли воды. И что в метрике велю написать отцовскую фамилию. И что он поляк. И еще напишем, что Нюрка, то есть, я от него, то есть, от Броньки никаких там алиментов или еще чего не хочет. Чтобы он об этом не беспокоился. И еще напишем, что мы только с сыночком молим Бога, чтобы его пули на этой проклятой войне миновали. Ну, и если будет на то его воля, чтобы помнил, что тут в Булушкино, в Сибири, родился и скучает по родному тятеньке его маленький сыночек!

До сих пор еще не случалось, чтобы в Булушкино кто-нибудь из фронтовиков вернулся, раненый или инвалид войны. Об отпусках даже подумать никто не смел.

И только в самом конце зимы сорок четвертого года в деревню вернулись два инвалида войны. Первым пришел Иван Астафьев, довоенный управляющий совхоза. Вскоре после него вернулся Александр Погребихин, совхозный механик — золотые руки. Афанасьев потерял на войне один глаз и руку. Погребихину миной оторвало ногу.

На встречу Афанасьева сбежалась вся деревня. Людям все было любопытно: как он выглядит, что это за война такая, когда она, наконец, закончится, ну, и не встретил ли там Афанасьев случайно кого-нибудь из булушихинских свояков. Афанасьева, мужчину видного и не старого, заметно смущало его увечье: пустой рукав, заткнутый за пояс увешенной медалями гимнастерки, и черная повязка на пустой глазнице. Дети, две девочки-близняшки, не отрывались от отца. Вера, его жена, совхозный бухгалтер, на глазах помолодела и, сияя счастьем, ставила на стол скромное угощение. Впрочем, как тут было принято, гости тоже принесли, что могли. Пили, вспоминали, пели, плакали…