Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

А разве другие не любили?

Ее мать встретила мужчину, лежала в его объятиях и стала матерью сыновей и дочерей; сыновья и дочери пошли своей дорогой и жили как животные. Они без оглядки и грубо пошли за тем, что, казалось им, они хотели от жизни. А мать стояла в стороне. В действительности она умерла уже гораздо раньше, и только плоть ее продолжала жить, работать, стлать постели, варить и спать с мужем.

Вот какова была правда о ее матери – это должно было быть правдой. Если это не было правдой, то почему она молчала, почему ни одно слово не появлялось на ее устах?

Мэй день за днем работала с матерью. Тогда она, Мэй, была еще девочкой, юной, хрупкой, и все же мать не целовала ее, никогда не ласкала ее. Она не произносила ни слова. Неправда, будто она, как говорит Лиллиан, возлагала все свои материнские надежды на Мэй. Нет, она молчала, потому что в ней жила смерть – она умерла тогда, когда Лиллиан и Кейт стали «гулящими». А мертвым ни до чего дела нет. Мертвые мертвы, вот и все!

Мэй задумалась; не умерла ли она сама, не ушла ли она окончательно от жизни?

«Это возможно, – раздумывала она, – и, может быть, я вовсе никогда и не жила, – это только кажется, будто живешь».

«Я – умница», – вдруг подумала она.

Это говорила Лиллиан, это говорили ее братья, это говорил весь город. Как она ненавидела сейчас свой ум!

Другие могли гордиться своим умом, радоваться ему. Весь город гордился ею и признавал ее ум. И потому, что она была умна, потому что она мыслила быстрее, чем другие, только поэтому учительницы улыбались ей, а старьте люди ласково заговаривали с ней на улице.

Однажды один старый господин встретил ее на тротуаре возле большого магазина; он взял ее за руку, повел в магазин и купил ей конфет. Он был местным торговцем, а дочь его была учительницей в школе, но Мэй никогда раньше не видела его, никогда не слыхала про него и не имела о нем ни малейшего представления. Он пришел к ней из пространства, из потока жизни. Он слыхал про нее, про ее быстрый ум, который побивает всех в школе. Но воображение Мэй начало вить канву вокруг этого старика.

В то время она посещала каждое воскресенье пресвитерианскую воскресную школу, так как в семье Эджли сохранилось предание, что мать Эджли была пресвитерианкой. Никто другой из детей туда не ходил, но Мэй некоторое время ходила, и ей казалось, что остальным членам семьи это нравится. Она вспомнила, о ком рассказывали учителя воскресной школы. Они говорили о гиганте по имени Авраам, избравшем Бога своим господином. Он, наверное, был огромный, сильный, добрый человек. Его потомки были многочисленные, как песчинки морские, – разве это не доказательство мощи! И тот старик, который взял ее за руку, представлялся ей подобием Авраама. Вероятно, у него тоже много земель, и он отец многочисленного семейства; без всякого сомнения, он может ехать как угодно быстро на лошади и никогда ему не доехать до конца своих владений. Может быть, он принял ее за одну из своих многочисленных дочерей.

Он, должно быть, могущественный человек. И тем не менее он восхищался ею.

– Я дарю тебе конфеты, потому что моя дочь говорит, что ты самая умная девочка в школе, – сказал он.

Она вспомнила, что в том магазине был еще один человек, и когда она убегала, зажав конфеты в кулачке, старик обернулся к нему и сказал:

– Они все твари, кроме нее одной, – все скоты!

Значительно позднее она поняла смысл его слов. Он подразумевал семью Эджли.

Сколько мыслей роилось в ее голове в то время, когда она одна ходила в школу и обратно. У нее всегда было много времени на то, чтобы все хорошенько обдумать, – и днем, когда она помогала матери по хозяйству, и в зимние вечера, когда ложилась в постель, но долго не засыпала. Старик в магазине восхищался ее быстрым умом, и за это он простил ей ее происхождение. Мысли ходили кругом и кругом. Даже будучи еще ребенком, она чувствовала себя замурованной в стену, отрезанной от жизни. Она боролась за то, чтобы бежать от себя самой, бежать к жизни.

А теперь она женщина, она ощущала жизнь, испытывала то, что жизнь означает. Мэй молча и неподвижно стояла у подножия лестницы или у плиты в кухне и силилась не думать.

Где-то на другой улице хлопнула дверь. У нее был замечательно развит слух, и ей казалось, что она в состоянии слышать каждый звук, исходивший из уст мужчины, женщины или ребенка во всем городе.

Снова мысли начали роиться в голове, и снова она начала бороться за то, чтобы выйти из себя самой.