Михаил Новиков - Природа сенсаций

Мы познакомились с Ф.И. Шашкиным в какой-то тесной квартирке.

— Учение Блаватской, — говорил он, — такая вещь…

Я слушал и веселился, радовался! Надо же: «Учение Блаватской»!

И на кухне, чуть позже, я сказал ему грубовато:

— Ну и за каким хреном ты, твою мать, русский человек, влез в это абсолютное говно? Вовсе тебе делать нечего? Тогда хоть бы радовался просто, без Блаватской…

Незабвенный и густой папиросный дым летел сквозь абажур чрезмерно яркой настольной лампы. В комнате пили вино, оттуда доносились смешки, негромкие вскрики: «Ах!», «Мне!», бульканье, стуки.

Шашкин вдруг поднял руку, простер ее вперед. Далее напряг пальцы, двинул всею кистью, и лежавшая на столе тяжелая старая книга поехала вбок и вокруг лампы.

— Фил, — сказал я, — ты же знаешь, нет разницы: учение Блаватской, учение Ленина…

Руки его были по-прежнему напряжены, растопырены, пальцы распялены. Помнилось мне, что Шашкин обозлен и готов меня душить.

Я заговорил быстро, стараясь отвлечь его:

— Вот перешедшая в кровь мудрость века: не скапливаться. Не вступать в союзы, партии, организации и уж, не приведи Господь, созидать их! Принимая чужемудрие, мы опускаемся…

Но я видел, что на Шашкина не действовали мои слова или даже действовали в направлении, противоположном желательному мне: он стал вздрагивать всем телом, как, бывает, вздрагивают собаки во сне. И люди, вероятно, тоже, но мне не приходилось подолгу наблюдать сон человека.

Я сменил тему или подумал, что сменил.

— Вот универсум русской словесности, — сказал я. — Пушкин — это идеал. Достоевский — интеллект, идея. Солженицын — трагедия. Бунин — эротика.

Тут, слава богу, благодаря этому волшебному слову Шашкин Ф.И. вышел из транса.

— Я хотел бы не кончать школу, — заговорил он задумчиво. — Если бы все начинать сначала, я бы не стал кончать школу. Зачем? Все сложилось так, что даже вспомнить-то ни разу не пришлось о, к примеру, числах Фибоначчи, о членистоногих. Впрочем, вот, пришлось, только что, первый раз.

И он принял растерянный, расстроенный вид, из-за допущенного им противоречия, по всей вероятности.

— Самые такие буйволы, самые казановы нашего мира — это сексоты, — говорил я. — Даже слово «сексот» подсказывает это! Я думаю, что постольку, поскольку у них страшнейший комплекс, что они не нравятся людям. Они, и верно, не нравятся. И вот, стало быть…

— Кто такие сексоты? — спросил он.

— Фил! — воскликнул я. — Как?! Ты можешь двигать предметы и не знаешь?

— Да, и могу увидеть твою печень.

В этот миг с улицы сквозь стекла, шторы и стены донесся визг. Такое, клянусь, редко услышишь! Собственно, это был не визг даже, а крик смерти, воплощенное отчаяние.

Мы выглянули в окошко, и гости в комнате, судя по шуму отодвигаемых стульев, открываемых створок, — тоже.

Внизу в неглубоком дворе трое в фуражках несли, держа за руки, за ноги, некое существо. Оно содрогалось и визжало. Его поднесли к высоко посаженной, шаткой машине системы «козел» и убрали внутрь.

Мы закрыли окно, обернулись в комнату. Красивого слоистого дыма и след простыл.

— Кто это был-то? — спросил я. — Мужик или женщина?

— Может, даже и не человек, — ответил Фил.

И все. Теперь, когда знахари зазывают к себе на каждом углу, целители есть на всякой уважающей себя станции метро и на любом перекрестке, даже в таких микрорайонах, как Отвальное и Заблудное, горят костры шаманов, и все они готовы не то что печень увидеть, а рублей за тридцать-сорок мозг из вас извлечь и раскатать его тут же на прилавке скалкой, как тесто, — я часто невольно думаю: «Где же Филипп Шашкин?»

Он сказал тогда:

— Не человек.

Что же подразумевал он?

В те времена было принято жить как бы в ожидании каких-то известий. И постыдная дремота, от которой уж не избавиться, именно тогда прилипла к нам.

Мы находились тогда в возрасте приблизительно двадцати двух лет.

В упомянутую квартирку меня пригласили, чтоб я почитал свои абсурдистские рассказы. Я был молод, легковерен, писал о каких-то крабах, ползущих по красным звездам, и был влюблен в девушку типа «гремучая смесь». Мне все казалось мелочью сравнительно с событиями моей жизни. Из-за этого я не заметил, что век кончился, хотя чисто календарно он длится до сих пор.

Стояла осень. Однажды вечером по глухому и тесному, неспроста именовавшемуся Кривым переулку шли двое влюбленных: Ираида Васильевна Сомова и Анатолий Петрович Забродин.