Михаил Новиков - Природа сенсаций

Перед плакатом остановившись, я и услышал слова Марины:

— Поедем-ка. Или ты остаешься?

И мы тихо ушли, не простившись ни с кем, кроме хозяина, о котором я мало что знал.

За свежевыстроенными протяженными корпусами открылось шоссе. У светофора с нисходящим звуком тормозили машины.

Невдалеке слышна была и видна железная дорога.

— Поедем на электричке, — сказал я.

Мы поднялись на пустой, по-железнодорожному плохо освещенный перрон. Крашено все вокруг было суриком и охрой.

Мы не успели подождать, поскучать, переглянуться; сразу поехали. Поезд двигался по насыпи, и разверзались под нею длинные ряды фонарей, и под ними на крышах и плоскостях лежали блики. Часто шли остановки — все похожие платформы, но на каждой следующей свет был тусклей и тоскливей, не от ламп исходил, а в них втягивался. Сутулые люди ждали на темных скамьях.

Я все старался разглядеть свое отражение в окне, но оно размывалось, сбивалось.

— Кто, — спросил я, — был тот человек, с которым ты сегодня выходила из дому?

— Ты, — сказала Марина.

— Нет, раньше. Часа в три.

— С чего ты взял?

— Я видел. Он уехал на машине цвета плесени.

— У тебя что-то с головой. Я не знаю такого цвета.

Вагон покачивало, поезд въехал на мост, двигался над улицами, внутри которых текли огоньки машин. Вокруг были дома и окна. Город выглядел оживленно.

— Я видел, — подумал, а потом и повторил я.

Над вокзалом горели сизые буквы: «МОСКВА».

Через площадь мчались, сквозя меж такси, мотоциклисты.

— Завидую, — сказал я.

— Чему?

— Как же… Мотоциклисты мчатся… Им сам черт не брат. Ночью пьют на вокзалах кофе. Мотоцикл им как дом.

— Так купи мотоцикл.

Мы шли к Садовому кольцу, по улицам с ветвящимся и путаным движением, переходить их было трудно. Шли мимо и между двух близкостоящих высотных домов. Окна светились разными цветами, и разными цветами мигали светофоры и машины, лениво начиналась ночь.

— Не надо думать обо мне плохо, — сказала Марина.

Просто попросила об этом.

— Я стараюсь ни о ком не думать плохо, — сказал я.

— Я знаю.

— Зачем же? Всем трудно…

У меня развязался шнурок, я остановился и нагнулся и смотрел, как Марина уходит. Розовая широкая кофта ее светилась.

Взлетали и пропадали в высоте стены, воздух был плотный и усталый после жаркого дня, и Марина двигалась, будто не удаляясь вовсе, как, например, на флагштоке флаг.

В переулке около ее подъезда стояло такси. Из машины вышли двое — женщина в белом пальто и высокий старик с тростью.

Марина обернулась и быстро, негромко сказала:

— Это мои родители.

И побежала к ним.

Они были старые, совсем старые, ее мать и отец. И понятно было то именно, что, когда их не станет, Марина еще будет такой же, как теперь, молодой; только кто тогда будет с нею рядом?

Я отошел в сторону, из тени и темноты смотрел, как Марина целует их, подхватывает сумки, и вот — они проходят в подъезд, и отъезжает машина.

Я иду по Кировской; вот — ночь, политы мостовые.

Есть планы, расчеты, возможности — и есть бульвары, монастыри, влажные улицы, и есть другие огни. Колесо вращается, и есть у него некое осевое биение.

Теперь не надо бы больше звонить Марине, не надо бы встречаться с нею никогда — ну хоть чтоб закончить на хорошей ноте. Но не звонить и не встречаться нельзя. И я не хочу выяснять, почему это так.

Он говорит, что видит воздух; говорит, что в нем видит потоки и нити — вот если разбить яйцо, вылить его в кастрюлю с кипящей водой… образуются белковые облачка, желтковые крошки, это и будет похоже на воздух.

Смысла метафоры я не чувствую и говорю ему:

— Наверное, но я что-то…

— Нет, — перебивает он, — я не об атмосферном воздухе, а о таком, который между людьми.

— Каждый может сказать что-нибудь подобное. Я не вижу, чем твое сравнение лучше любого другого. Что оно вырывает из бессмыслицы, какую новость мира?

Он легко соглашается:

— Да, ты прав…

Мы сидим на веранде, распахнуты окна в частых переплетах. Здесь кроме нас случайная мебель и сто кактусов на полках у бревенчатой стены. Дом в два этажа, на первом спит бабушка, на втором — Наташа, которой все надоело. Бабушка час назад обыграла нас в преферанс — подчистую, в манере старых мастеров.

Человек в очках напротив меня, мой ровесник, но какой-то полумальчик, курит и смотрит в черный сад.

— Я тебе расскажу… — обещает он. — Чай еще горячий? Налей…

Позавчера Наташа убеждала меня: