Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Анусу шестнадцать. Если сын обязан быть зеркалом отца, то он именно таков, с той лишь разницей, что растет полной моей противоположностью. По-романовски строгий, суховатый, правильный мой профиль отразился в крошечном носике и оттопыренной нижней губе Ануса, из-за которой он кажется ротозеем. Отражение моих светло-каштановых волос – жидкие бесцветные волосики, напоминающие разросшуюся щетину. Глаза мои – два голубых камушка – превратились в красные кроличьи зыркалки, загорелая эластичная кожа – в бледную, сырую кожицу утопленника, изящные тонкие запястья – в ручонки пухлые, вялые, с короткими пальцами и какими-то волнистыми ногтями особо яркого розового цвета, гибкое тело всадника – в мешок, куда как попало накиданы скелет, кишки и все остальное. Зеркальное отражение такого рода, понятное дело, не может вызвать восхищения у меня, привыкшего видеть вокруг себя сильных, проворных, вымуштрованных мужчин. Конечно, я не придаю большого значения телесной красоте, стараюсь ко всему относиться без предубеждения, не перестаю любить человека из-за того лишь, что его внешность не соответствует канонам физической красоты. Поэтому порой, глядя на сына, я спрашиваю себя, за что так его ненавижу. Но не нахожу ответа. Быть может, однозначного ответа и нет. Меня, к примеру, раздражает его живучесть. В этом нелепом теле таится что-то природное, даже животное. Природное, напоминающее бессознательный энтузиазм, причем энтузиазм телесный, все время бурлит в нем, словно похлебка из жирной баранины в чугунке, оставленном на медленном огне. Для меня, привыкшего осознавать мир как разумную систему, упорядоченную согласно законам гармонии, это непристойное жизнелюбие (даже не знаю, как его лучше назвать) никак не сообразуется с человеческой природой. Понаблюдав за сыном, я преисполняюсь такой гадливости, как если б подглядывал за спариванием лошадей, коров или собачьей свадьбой. Вот и сейчас, глядя на рисующего Ануса, я не могу совладать с растущей волной отвращения: крепко зажав в пальцах карандаш, мое чадо водит им, пытаясь изобразить одно из своих любимых существ, а его тело извивается, дергается, словно в предсмертных судорогах. Кажется, все те образы, что с помощью его руки попадают на бумагу, рождаются без участия головы, где-то в недрах тела. Это уже больше, чем обычное времяпрепровождение, такое рисование слишком напоминает болезненные роды. Анус постанывает, забывшись, и я отворачиваюсь, не в силах вынести это зрелище.

Еще одна причина моей антипатии к сыну – его немощный разум. Правда, я ни разу не беседовал с Анусом о вещах, из коих можно было бы судить о его смышлености. Но чисто случайно подслушал пару фраз из его разговора со своей крестной (она из простых, но тоже из клана Сокдинскасов). С того времени я махнул рукой на предложения жены нанять ребенку гувернера. Я уверен, что это бессмысленно. Услышанный разговор случился лет пять-шесть назад, но чему может обучить даже самый искусный гувернер мальчика, убежденного, что если очень захотеть, можно остановить солнце, вызвать дождь или рисовать, а то и писать на водной глади. Абсолютно безнадежный случай.

Я так и не смог свыкнуться с тем, что мой сын даже в шесть лет вечерами перед сном сосал грудь своей матери, не свыкся и с множеством других фактов. Образно говоря, в сердце своем я давно уже похоронил его, так, как мы в мыслях хороним потерянный ключ или рассыпавшееся ожерелье. И все же мне необходимо куда-то излить свои отеческие чувства, не израсходованные на семью. И вот я, к стыду своему или к своей чести, могу признаться в любви к сыну капитана Беленицына. Ему всего лишь восемь лет. Мальчик тщедушен, как взращенная в шкатулке горошина. Однако он умен. Прекрасно играет на фортепиано, правильно, не делая ошибок. Всякий раз, навещая Беленицыных (они живут в Расейняй; переехали туда из Тулы, которую вспоминают с преувеличенной нежностью; госпожа Беленицына, высокая длинноносая женщина со стянутым на затылке пучком волос, любит упомянуть свое греческое происхождение, хотя девичья фамилия ее Кноблох), да, так каждый раз, едва переступив порог, я начинаю дрожать, желая как можно быстрее лицезреть этого необычайного ребенка. Мы садимся друг напротив друга и, пригубив ароматного коричневого кавказского чаю, как равный с равным ведем нескончаемую беседу обо всем на свете. Мы затрагиваем научные темы, игру на фортепиано, рыбалку и многое другое. Жалко только, что он еще так юн и мы не можем коснуться более серьезных тем. Но я уверен, что наши взгляды сойдутся. Мало того, я никак не могу отделаться от чувства, что именно этот мальчик – мой сын, что где-то на небесах произошла ужасная ошибка, божественная повитуха перепутала младенцев, и вот я, капитан Уозолс, вынужден с грустью думать об этом. Только подле юного Беленицына мне удается рассиропиться, слегка ослабить гайки своей дисциплинированности, и тогда, знаю, на лице моем отражаются чувства, кои я обычно, в иное время и в ином месте, прячу в несгораемый шкаф. Например, я принимаюсь смеяться, и смех этот бывает естественным, смеюсь порой даже тогда, когда не следует, и скорбь меня обымает искренняя, а не такая, какую следует выказать перед вдовой или родителями солдата.