Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Она как вскрикнет:

— Как? Да вы что… Ай! Как — пятнадцать рублей?..

— Успокойтесь, — говорю, — больше не дают. Они же маленькие, простые…

— Как — простые? Ай!

На нас смотрят прохожие, останавливаются, а она себя за голову хватает.

— Идемте, — говорю я ей. — Я сейчас возьму их назад.

Пошел с ней в ломбард. Даю квитанцию. Там смотрят — что такое: только заложил и уже выкупает. Но подают часы. Артельщик кладет их на прилавок. Она увидела их, как заорет на весь ломбард:

— Ай! Это не мои… Ай! Мои в бриллиантах…

Все смотрят, а она кричит:

— Кто вы такой? Где мои часы?

Вот какая история. Позвали полицейского, в участок. Пристав говорит:

— А эти чьи же часы?

Она говорит:

— Не мои.

Пристав, видно, человек бывалый, хороший:

— Вот что… — говорит. — Вы как-нибудь помиритесь, а то это дело скверное, я должен составить протокол.

Я отвел ее в сторону, а у ней глаза такие злые… Думаю, что делать? Смотрю на нее, а мушка так в глаза лезет, так и лезет. Говорю ей:

— Сударыня, вот вам… у меня полтораста рублей, возьмите…

А она кричит:

— Ай! Это часы моей матери покойной, они мне дороги…

— Возьмите, — говорю, — вот еще мои часы, — и даю ей часы моего отца — золотые.

— Мне не нужны ваши часы. Зачем мне часы…

Я говорю:

— Подождите, я пойду, заложу их…

Она не пускает меня:

— Вы не уйдете… Я полюбила вас, — говорит. — Поцелуйте меня в мушку!..

— Ну, думаю, черта эти мушки! — и говорю приставу, что сошлись, мол, помирились.

Отдал я ей и деньги, и часы отца и скорей из Ялты! Пешком через Ялту до Севастополя пер.

Вот что такое мушки… Я-то, брат, знаю. Я потом прочел про эти мушки всю историю. Я знаю…

Несмотря на пословицу «июль — на рыбу плюнь», я и приятели мои собрали удилища, разные снасти и поехали на мельницу на рыбную ловлю. Полное лето. Какой красой дымятся и громоздятся белые облака в синем небе! Какая воля, отрада глаз! По проселочной дороге едем мы подводой, на деревенских лошаденках, где ржаные колосятся поля, мелькают васильки и пред нами, вспархивая, взлетают жаворонки, изящные трясогузки. Носятся ласточки, разрезая со свистом воздух летнего утра. Какое волшебство, несказанная красота входит в душу. Россия!.. Как дивны красы твои, отрада глаз и счастье созерцанья.

Приятели мои — рыболовы. Уже с вечера, когда мы задумали ехать утром, надежды их были полны неожиданных приключений. Мельница, на которую мы ехали, Голубиха, — огромный омут. В отдалении от деревень лежала она среди полей. Около нее — могуче росли высокие серебристые тополя, и большой постав колес шумел, издали уже был слышен, когда мы подъезжали к большой мельнице Голубихе.

Мы увидели светлые воды реки Нерли и тихое зеркало вод омута.

Переезжая мост, где была река ýже, нам было видно вдали, как на зеркальной воде растилались круги, всплески больших рыб.

— Ишь ты, как жерех играет! — сказал мне возчик Павел Батранов, — только как его возьмешь-то? Гляди-ка, на середке гуляет ведь. Леща здесь много… Крупен лещ. Да ведь и неводом не возьмешь. Допрежь здесь лес рос, дубье. Чего в омуте дубья навалено! Казаков неводом пробовал — тридцать рублев за невод-то заплатил — а его там оставил… Рыба-то тоже… поймай ее! А рыбы здесь массая. Матрос приезжал — Бзура, и вот хитрейший: кукелеваном [42] кукелеван — кукельван, растение, горькие, ядовитые плоды которого применялись для придания горечи пиву и для одурманивания рыбы при ловле. рыбу травил. Много погубил. Продал в город, а от ее и ослепли — наелись да ослепли… Вот ему морду били, вот били!.. Насилу живой ушел. Ослепли — вот что. Дак нет, будя, теперь кукелеваном-то никто и не травит — запретили.

Большое здание мельницы. Шумит вода под колесами, работают на всех поставах. Радостно встретил нас мельник, посмеиваясь:

— Эк, — говорит, — господа, охота, верно говорят, пуще неволи…

На лугу, у дома, к омуту поставили большой стол, покрыли скатертью. Самовар блестел, как какая-то брошка на фоне зеленой травы и окружающего пейзажа. Приятели мои расположились кругом, вынули привезенные закуски, расставляли на столе. Хорошо на природе летом. Несказанная радость входит в душу. Вина не взяли, так как жара — в жару вино невозможно пить.

Василий Сергеевич с серьезным лицом раскладывает удочки с цветными поплавками и говорит сыну мельника Саньке:

— Налови-ка мне пескарей для живцов.

— Да, — говорит мельник, — эва-то вот омутина велик. Дна нет. Мерили бечевкой с камнем — двадцать семь аршин, а дна нет. Бечевки не хватило. Эвона глубина-то какая!.. А на дне-то хозяин живет. Вона когда старики говорили, а им отцы — вся мельница-то в омутину ушла вместе с мельником. Вот она, на дне-то, тама с хозяином ушла. А он-то, сам мельник-то, колдун был, его к себе-то водяной и позвал. Дак вот оно что. Там сом живет, и вот велик! Я-то аренду держу двенадцатый год, а до меня мельник держал двадцать три. Дак он говорил: у кого он взял, тот-то отдал потому мельницу, что у его вот что — как заведет лошадь, пустит вот здесь по лужку-то погулять, ан лошади-то и нет. А кто взял? Сом. Сомов много тута.