Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

У окна моей комнаты — стол. На нем в коробке табак. Приятель мой, Коля Курин, подошел к окну и свертывает папиросу, а другой приятель сидит за другим столом посредине комнаты, сидит и набивает патроны для ружья — собирается на охоту, — снаряжает патроны бекасинником.

Приятель-гофмейстер лежит на кушетке и читает газету — со станции принесли.

Коля Курин, набивая папиросу, поет, так, от нечего делать.

— Это что ты поешь все? — спрашивает его Василий Сергеевич, набивая патроны.

— Это, брат, пою я из «Гугенот» [40] …из «Гугенот»… — «Гугеноты» (1835) — опера Дж. Мейербера. , паж, брат, поет там это самое…

— От какой же он это дамы принес розы? И в чем дело? Ерунда.

— Совсем не ерунда, — протестует Коля. — Романтика… Счастливая эпоха была.

— А эта дама замужем была?

— Замужем? — передразнил его Коля. — Это была какая-нибудь маркиза. А он, которому она розы прислала с пажом, — тенор. Он поет:

— Если бы я был пажом, — сказал Кузнецов, — то сам за ней приударил. А то неси кому-то розы… Очень нужно. Как глупо.

— Она, — продолжал Коля, — она бы не стала тут жить. Что здесь? Видишь, бревна, деревянный потолок. Нет, брат, у ней все стены в резьбе, узорах. Она с тобой и говорить-то бы не стала…

— То есть это почему же не стала?

— Не стала бы. У маркизов жабо, парча, на ногах золотые пряжки, шпага, парик белый. А ты — посмотри на себя: босиком, в фуфайке Егера [41] фуфайка Егера — здесь и далее: тонкое шерстяное нижнее мужское белье, названное по имени Отто Йегера, немецкого теоретика гимнастики. , нечесаный. Она бы, увидав тебя, упала в обморок…

— Знаем мы эти обмороки! — сказал Кузнецов. — У меня Ольга тоже в обморок падала. А ее из ведра водой. Ну, бросила обмороки. У меня эти штучки не пройдут.

— Их грубостью не возьмешь.

— Как я бы хотел жить в ту эпоху, — мечтательно сказал Коля. — Красивая жизнь была. Конечно, трудно — надо было учиться ногой шаркать и шляпу уметь снимать, чтобы все элегантно. Тебя, брат, и не подпустили бы…

— А вот мы, доктора, в особом положении, — сказал Иван Иванович. — Перед нами тоже не пофинтишь. Кто хочешь будь, а сознавайся: живот болит или мало ли что… Это тут перед нами все одинаковы. Говори, что болит, — и все тут…

— Ну, не-ет… — не соглашается Коля Курин. — Там у них прежде и доктора были другие. У каждой свой медик. Приходил утром и наклеивал маркизе мушку — то на щеку, то вот сюда… — показал Коля на грудь.

— А за каким чертом нужны там мушки? — удивлялся Василий Сергеевич.

— А как же? Мушки показывали, куда ее сегодня целовать можно…

— Ну, уж это ты врешь… И притом она приклеит мушку черт знает куда — ну и целуй ее… Очень нужно.

Лежавший на тахте приятель мой, гофмейстер, читал газету и слушал разговор гостей. Он отложил газету в сторону.

— Ты все врешь. Откуда ты это знаешь? — говорил Кузнецов. — Вот спроси Николая Александровича. Он гофмейстер, значит, придворный, знает этикет побольше тебя.

— Какой вздор, — сказал гофмейстер. — Хотя, конечно, мушки женщины приклеивали из кокетства. Это к некоторым идет. Но чтобы они указывали — куда ее целовать… Это вздор.

— Нет, я верно говорю, — отвечал Коля. — У меня самого была такая история с мушкой. Ужас! Я в Крыму познакомился, в Ялте, — еще студентом тогда был, молодой… Хорошенькая блондиночка. Я увидел ее в городском саду на музыке, среди публики. Все нарочно проходил мимо нее и смотрел. Она с кем-то ходила по саду, потом они сели за столик, я — рядом, за другой. Они лимонад пить — я тоже. А на другой день я с ней познакомился. Она говорит мне:

— Я буду в городском саду вечером. Я мушку если вот сюда наклею, то вы тогда подойдите ко мне. А то — нет, и не здоровайтесь со мной. Понимаете?

Вечером, вижу, у ней мушка там, где показала, — у шеи внизу. Я подошел, и она из сада ко мне поехала. Вот я в нее втюрился! А на другой день она пришла ко мне и говорит:

— Я, — говорит, — жду деньги, мне должны на днях прислать. Прошу вас, не можете ли вы вот заложить мои часики?

— Хорошо, — говорю я ей. — Извольте — я заложу ваши часики.

Ну, и пошли в ломбард. Я взял часики и пошел закладывать. А она ждет на улице. Оценщик посмотрел часики и предложил за них пятнадцать рублей. Я взял деньги и выхожу. Вижу — она ходит напротив, по набережной. Подошел к ней и говорю:

— Вот, — говорю, — заложил ваши часики, но дали мало, только пятнадцать рублей.