Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Корова тожа, — закричали бабы.

— Чего вы еще понимаете? — кричал Григорий Стрекач. — Умственность понимаете!

— А ты чего тоже… умственность! — сказала бойкая Горохова Авдотья. — Умственность, умственность… а сам ты дурак — уши холодные…

— А ты умная, ты чего знаешь? Мы что ни на есть перьвые — всех кормим. Город без нас сдохнет. Трактирщик Кульков, у его брюхо чисто шар. Чье брюхо наел? Наше брюхо, мое. А ты тожа — «дурак» мне… Чего «уши холодные»? А сама-то дурей оглобли…

Мужики стали браниться.

— Ну, зачем ругаться, — сказал Сангвинский. — Если правду сказать — то женщины… уважать надо. Женщины — первые.

Мужики перессорились. Бабы были за Сангвинского, мужики за Стрекача.

И с тех пор к Сангвинскому по вечерам, после работы, стали приходить мужики и бабы, и Григорий Стрекач — «умственность разговаривать». И долго, до самой полуночи, слышно было смех и спор у избы крестьянки Прасковьи Герасимовны Елычевой — вдовы, у которой молодая дочь Матреша с красивыми карими глазами. Матреша слушала и восхищенно смотрела на Сангвинского влюбленными глазами…

А в начале сентября в Саввинскую слободу приехал учитель — молодой человек из духовного звания, Андрей Петрович, и остановился у Прасковьи Герасимовны. Лето он провел на побывке у отца своего, дьякона, в Костроме. Зимой и раньше жил у Прасковьи Герасимовны. Приехав, увидал, что Матреша его что-то холодно встретила. И послушал он разговоры об «умственности» на вечерах у завалинки дома. Увидал, что Матреша глаз не сводит с Сангвинского, и затаил к нему злобу — оспаривал, говорил, что он белая кость и что он против простого народа.

А Матреше сказал, что Сангвинский в Бога не верит. Матреша ему ответила, что вон учитель ей тоже говорил, что Бога нет. Учитель обиделся и уехал от Прасковьи Герасимовны и больше на «умственность» не приходил.

Поздно засиделся в слободке художник Сангвинский. Уже наступал Покров. Как-то ночью к нему приехал исправник и с ним жандарм и приказали Сангвинскому собрать вещи и увезли его в город. Также взяли и Григория Стрекача.

Матреша молча страдала. Похудела, красивые глаза ее ввалились. Она плакала по ночам и упросила мать отпустить ее в город — узнать, что случилось с Сангвинским. Матреша из города не вернулась, через два дня Прасковья Герасимовна пошла ее искать. Ей сказали, что она уехала в Москву, куда увезли Сангвинского. Попал он за «умственность». Она валялась в ногах у начальников, и те сказали ей: «Может, обойдется. Дурак он, какую секту надумал — умственность».

Матреша вернулась через два месяца, совсем больная, и все молчала, как немая. Только раз сказала матери, что нигде его не нашла — пропал он:

— И я хочу пропасть…

Матреша чахла. К весне она сказала матери:

— Прощай… умираю я… Пойду к нему, мне тоже за правду умереть охота. Вон он стоит, гляди, мать, — в цветочках белых… Гляди: сияет… а глаза все колоты кривдой.

Матреша умерла в бреду.

В начале мая я встретил в Москве, у подъезда моего дома, — Сангвинского.

— Я был у вас, не застал…

Я его спросил, что с ним случилось.

— Ерунда, — ответил он, — будто я создал какую-то секту. Ну, все объяснилось, ерунда… Присудили к трем рублям штрафа за нарушение тишины и спокойствия…

Я ему сказал, что Матреша — дочь Елычевой — умерла.

— Какой ужас… — сказал он с горьким изумлением. — В чем дело?

— Она, кажется, была в вас влюблена, — поведал ему Левитан.

По приезде нашем в Саввинскую слободу встретившая нас Прасковья Герасимовна заплакала. Говорила, что был у нее Сангвинский, ходил на Матрешину могилку и, когда Прасковья Герасимовна дала ему белые цветочки, сорванные с могилки, Сангвинский хотел их поцеловать.

Лепестки рассыпались и упали на землю…

Помню лето в Москве. Жизнь была такая безмятежная, никаких событий. Стояли жаркие июльские дни. Все москвичи жили на даче, к вечеру на улицах Москвы бывало пусто, по Тверской-Ямской ехали лихачи за город. Там рестораны, пели хоры цыган.

А я предпочитал деревню — семь часов от Москвы, — к себе. Там был у меня деревянный дом у большого леса и у речки Нерли, и я любил дом свой. В глуши живу, а хорошо… У меня приятели всегда гостят, такие особенные люди, — хорошие. Охотники, артисты.

В большой комнате моей мастерской окна выходили в сад. Видны большие ели, березы и даль бесконечных лесов. Моховое болото и поля, поля… Желтые полосы ржи, и какой воздух!