Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Сладу с ним нет.

В ворота въезжает тарантас. Едет сестрица моя двоюродная. За сахаром ездила и за разной мелочью к станции в лавку. Едет мимо нас. Сердито так смотрит на нас черными глазами.

Уже пожилая девица. Я говорю ей:

— Не боишься одна-то ездить, как бы чего не вышло. Не сохранишь, — говорю, — себя.

— Какой ты был дурак, такой и остался, — говорит сердито сестра, вылезая из тарантаса.

С крыльца из кухни Ленька кричит:

— Иван Иванович, идите смотреть, поспел ли окорок.

Доктор Иван Иванович быстро пошел на кухню.

Мы тоже хотим посмотреть, поспел ли окорок. Так нас и не пустили.

На кухне тетенька Афросинья кричит на Леньку:

— Уходи! Неча зря лясы точить.

И до чего все серьезно готовится к светлому дню праздника. И ничего не подали к чаю. Один черный хлеб. Больше ничего.

— Правильно, — говорит доктор Иван Иванович, — надо пост соблюдать.

— Вам-то хорошо. Вы уж, поди, там попробовали ветчинки, — сказал ядовито Караулов.

— Так ведь невозможно — целый день хлеб один, — сердился Коля Курин.

В белых салфетках, на подносе, выносили пасху и кулич. В тарантас садился Ленька в новом картузе. В голубом галстуке бабочкой. И сестрица моя. Феоктист тоже в новом картузе залез на облучок. Поехали в Покров святить пасху и кулич.

Тетушка Афросинья ушла к себе в деревню рядом.

Коля, жалея барана, освободил его от веревки. Пустил гулять. А тот в благодарность боднул его в ноги.

— Ты что бодаешься, сукин сын, — кричал ему Коля.

Василий Сергеевич, засмеявшись, сказал:

— Университет кончил. Баран не может быть сукиным сыном. Естественную историю не знаешь.

— До чего глупо, до чего глупо, — говорил Коля.

Из деревни пришла Дарья — высокая и серьезная. С ней дочь Анна. С вениками. Подметать горницы.

— Уходите, — сказала нам Дарья.

Мы пошли на речку.

Разлилась речка Нерль в широкую реку. Залила луга. Кое-где выглядывали кусты ивняка, и быстро неслись осенние воды туда, туда, в голубую даль.

Утки вереницей летят над водой.

Сегодня охотники, мои друзья, не стреляют дичь и не идут на тягу.

— Потому под праздник этакий, — говорит Герасим, — не годится — грех.

Наутро из деревни пришли мальчики и девчата, принесли крашеные яйца — христосоваться.

Пили мед, ели пасху и кулич. Тетенька Афросинья нарядилась, как павлин, — в шелковый платок, бархатную кацавейку, темное платье в голубых цветочках. Сестрица Варя в кружевной накидке, на руках митенки [139] митенки — женские перчатки без пальцев. .

На столе пасхи, куличи, ветчина, индейка, крашеные яйца, пироги с грибками, с капустой, с мясом, творожники.

— Вы объедитесь яиц, Николай Васильевич, — говорит доктор Иван Иванович.

— От крутых яиц в желудке образуется янтарь, — сказал Василий Сергеевич и стукнул Колю по руке. Яйцо упало на пол.

— Что ты, взбесился, что ли, черт, — второй десяток ешь. Покойник будешь. С живым с тобой не сговоришь, чертова оппозиция.

— В чем дело, — говорит Коля, — яйца-то не вредны, а питательны.

— Нельзя, нельзя, — сказал доктор Иван Иванович и погрозил пальцем.

В гости ко мне пришли мельник, лесничий с объездником из казенного бора.

— Ночью сегодня, слышу, рубят. Эка, думаю, под праздник. Ну, думаю, пускай, нужда, знать, велика. А все ж пошел посмотреть. Смотрю, Горохов рубит. Пьяней вина. Думаю, повалит сосну — убьет себя. Подошел к нему, говорю: «Брось, дам тебе лесу», а он говорит: «Побожись, скажи: ей-ей». Ну ладно, я сказал: «Ей-ей». Снял шапку и кланялся, говорил: «С праздником тебя. Эх, — говорит, — выпил я, да ведь как нешто на такое дело тверезый пойдешь — лес воровать». Он хороший мужик, да ведь десять детев у него. Бедность заела.

А вечером мы пошли на тягу.

Розовой весенней мглой покрылись леса и постепенно синели.

Коркая, пролетали вальдшнепы, и изредка, таинственно, в мелколесье свистел дрозд.

Я стоял у небольшой ели, и собака Польтрон ласкалась около ног, смотря на меня, как бы говоря: «Ну пойдем, чего ты стоишь».

Весна. Россия. Какая красота!

Вспоминая весну в России, я вижу себя в деревне — там, где у меня был мой деревянный дом у леса и у речки. Помню, весной на Пасхе, когда к вечеру заря розовела и дали лесов синели в вечерней мгле, я брал ружье и уходил на тягу.

Собака моя Феб в радости прыгала около меня.

Пройдя старый мостик через канаву, я шел около мохового болота. С краю, у мелколесья, у ивняка, блестели весенние лужи и отражали свет дальней вечерней зари.