Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

«Действительно верно, — подумал я, — не поехать ли? День ясный, весна, кстати, у меня и визитов никаких нет».

— И я поеду, — сказал доктор Иван Иванович. — Съезжу к пациенту — и на вокзал…

— Ну, если так, то и я поеду, — мрачно сказал Коля, — сделаю два визита — и ну их, правда. Хоть на воле побуду.

Со станции ночью шли пешком. Несли кульки, удочки.

— Вот что, — сказал Василий Княжев. — В утро пойдем к плотине, а сейчас пойдемте в Кусково, рядом, на пруд. Тихо, скромно на бережку и закусим, а глядишь, как зазвенят бубенчики на донной — значит, линь попал.

— Верно, — сказал Василий, — правильно.

На пруду, где сквозь весенние деревья проглядывал дворец Шереметева, около высокого парка с ацетиленовым фонарем, закусывали приятели.

— Чу! — сказал Василий.

Тихонько мы подошли к расставленным удочкам. На одной качался бубенчик и потом задрожал и зазвонил. Василий быстро схватил короткое удилище и стал тянуть, перебирая леску, большого линя. Он кружился в темной воде у берега. Приятель Вася ловко подхватил его подсачком.

Большой линь бился на берегу и открывал рот.

— Не хотел я ехать, — с досадой сказал, глядя на пойманную рыбу, Иван Иванович. — В такую-то ночь! Я возвращаюсь на станцию.

Все как-то смущенно замолчали.

— Тогда вот что, — предложил доктор. — Пойдемте на станцию, там поспим, а утром сюда же, наловим живцов и закинем на щук. Щук не жалко. Ведь на морду щучью посмотреть — жалеть не станешь.

Он взял леща и бросил в воду.

А наутро подошел поезд, и все мы поехали дальше, в Царицыно. Там, на царицынских прудах, был клуб рыболовов, стоял дом на самом берегу пруда.

Когда мы приехали, в нем было полным-полно, и пошли такие розговены, разговоры охотничьи, что застряли мы в клубе на три дня. Не могу не упомянуть о том, что когда приятель Вася, поймав судака, рассказал за ужином о том, что судак его смеялся, то все рыболовы замолчали…

Хороша весна и Пасха в деревне. Канун великого праздника. Приятели мои достают из парника свежие огурчики, разрезают вдоль ножом, солят и едят с черным хлебом у парника.

Тетушка Афросинья, серьезная такая, молча вынимает из деревянной формы большую пасху. На ней узоры. Кругом пасхи на блюдо кладет красные яйца. А на другом блюде кулич. С вечера поедут к Покрову святить пасху. Замазанный тестом окорок сажают в печку. Завтра светлое Христово Воскресение.

Приятели мои на лужке перед домом глядят кверху, и в синеве неба летят треугольником журавли и поют жаворонки. Уже немножечко зеленеет сад мой, а в низине, у реки, под горой, лежат тающие снега. Блистают среди серого ольшаника.

Широко разлилась река. Лес отражается в воде. Весеннее солнце ярко светит. На душе какая-то лень, и голубая даль весенняя несказанно ласкает душу.

Василий Сергеевич качает в ведро воду у колодца и умывается холодной водой, вытирает красную физиономию мохнатым полотенцем и говорит Коле Курину:

— И все ты врешь. Никогда ты журавля не ел. Журавлей не едят.

— Мало ли, что не едят, а я, брат, ел.

— Это когда же ты ел?

— Когда в гимназии учился.

— Что же ты, в гимназии там ел?

— Да, в гимназии. Там эконом был, так он нас журавлями кормил.

— Ну, ерунда, — сказал охотник Караулов. — Журавель жесткий, как дерево, — не прожуешь. Да он и лягушками пахнет, оттого его и не едят.

— Замечательный ты человек, Коля, — сказал Василий Сергеевич. — Все врет, и ведь задаром врет.

— Позвольте, позвольте, — обиделся Коля, — позвольте. В Париже я в лучших ресторанах ел лягушек.

— Это верно, — подтвердил доктор Иван Иванович. — Я читал про это. Лягушек там едят. Это верно.

— Да неужто вправду, — засмеялся Герасим Дементьевич, охотник-крестьянин, мой приятель.

Ленька с ведром подошел за водой к колодцу и так медленно и серьезно сказал:

— Афросинья просит не ходить сквозь кухню, а то, говорит, «мешают мне стряпать».

У Леньки руки ярко-пунцовые, и на лбу у него тоже пунцовые пятна.

Василий Сергеевич пристально смотрит на него.

— Это яйца, — говорит Ленька, качая воду, — надо лимоном, а то не отмоешь, а Варвара Петровна лимон заперла. Не дает. А мне в церковь ехать. Все глядеть будут.

Мимо идет из деревни Феоктист, что-то несет в горшке. Проходит мимо нас молча, серьезно на кухню. И с крыльца кухни вытаскивает моего ручного барана, привязанного за рога веревкой. Тащит к сараю. Конец веревки привязывает к березе.

Смотрит на него и, как бы про себя, говорит: