Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— «Детеныш»!.. — засмеялся Березкин. — И сколько я этих детенышей знаю, потому каждый раз, как весна, — и баба новая. Чисто хлыст.

— «Хлыст»! — сердился Василий. — А ты православный? К обедне ходишь, свечки ставишь?.. Праведник тоже!..

— Много ты об себе понимаешь! Мастер!.. Ера кабацкая! — сказал Березкин.

— Полноте, — закричали кругом, — чего вы, право?

Василий налил себе водки и разом выпил. Встал, надел пальто, шапку, подошел ко мне близко и сказал на ухо:

— Я вас подожду на углу, я больше не могу с этой стерьвой…

И ушел из лавки.

Все замолчали.

— Вот ведь, — сказал Березкин, — кормишь, поишь, а вот тебе за хлеб да соль что. Лукавец! Как волка ни корми — все в лес глядит. Пускай походит, брюхо-то подожмет. Какое баловство! Концы править! А ведь, если не поставишь полбутылки, работать не станет. Где это видано? А с весны и не найдешь. Верите ли, самая пора, товар забирают любители, — так втрое ему плачу, сукину сыну, — не идет. Баба сейчас подвернется, и айда по лесам, по рекам. Шляться уйдет.

— Ведь вот к вам, поди, лезет? — обратился он мне. — От вас тоже много порчи ему идет. Балуется. А лукавец он. Вы думаете, вас-то он любит? Никого не любит. Ему что ни дай — виноват остаешься. У него все сплоатары…

— Не сплоатары, а эксплоатары, — сказал один из посетителей, одетый в подрясник.

Я наскоро купил крючков и, простившись со всеми, вышел из лавки.

Василий угрюмо ходил у угла переулка, засунув руки в карманы пальто.

— Ну что, грех один, — сказал он мне, когда я подошел. — Сердца нет, душа не человечечья. Вот что: я к вам в деревню поеду. Там с дедушкой сетей тонких навяжем — по весне раков ловить.

— Ну ладно, Василий, — говорю я.

— Вот мне до чего двенадцать рублей надо! Вот до чего! Дайте, пожалуйста. Вечером я приду.

Я дал Василию деньги. Он медленно сосчитал и ушел.

Вечером Василий не пришел.

На другой день утром Василий пришел пьяный, мрачный, без пальто.

— Что ты, — спрашиваю, — Василий?

Он сморщился и заплакал.

— Правда, правда, — говорил он, вытирая кулаком слезы. — Анафема я. Все деньги вчера кончил у барошника [117] барошник — возможно, имеется в виду барышник — перекупщик. . И пальто. Думал — друг он мой, а он выпивоха, дочиста опил меня…

— Василий, — говорю я, — тебе, поди, неохота ехать в деревню?

— Нет, — сказал Василий, — это вы бросьте. Я правду говорю. Только вы Леньке скажите, чтобы на вокзал меня проводил и билет купил. В вагон посадит, ну, значит, я и поехал, — и трешницу. Нет, трешницу много, два целковых, больше не давайте. А то бы от Троицы не вернуться… — как бы зашипев, засмеялся он. — У Троицы-то буфет… Эх, слабость, слабость!..

Был у меня приятель, художник Дровосекин — человек сердитый, небольшого роста, носик красноватый, пуговкой, глаза серые, с блеском. Одет в сюртучок, на плечах всегда перхоть.

Уж с утра, помню, когда Дровосекин гостил у меня в деревне, он поднимал палец и грозился. Настроен был всегда серьезно. Охоты не любил. Говорил, что охота — варварство и доступна только низким инстинктам человека.

Этот мой сердитый гость держал меня в решпекте [118] От фр. respect — почтение, уважение. .

В каждом вопросе, о чем ни заговори, есть две стороны: можно думать так, а можно и совсем наоборот. Русскому человеку доставляет великое удовольствие — сказать наоборот.

Приятель мой Василий Сергеевич не давал спуску Дровосекину и спорил с ним, что называется, с издевкой.

Я как-то говорю:

— Вот был я на Дальнем Севере, на Новой Земле. Самоеды рыбу едят сырую. Дикари.

— Еще неизвестно, дикари ли, — вскинулся Дровосекин. — Есть сырую рыбу — вовсе не значит быть дикарем. Дикари гораздо цельнее, чем ваша цивилизация с прихотями, утонченностями, поварами, соусами, разносолами, чревоугодием, утерей морали.

Дровосекин, подняв палец, долго распространялся и громил цивилизацию. И договорился до того, что сырую рыбу есть полезней и, наверное, вкусней.

Пришло время завтрака. А обедом, едой, у меня в деревне распоряжался приятель мой, архитектор Василий Сергеевич.

Полдень. На террасе накрывают на стол.

Тетенька Афросинья на кухне, что-то сердитая.

— Это что уж, — говорит, — без ума, что ли!

Ленька, мрачный, прошел мимо меня.

Спрашиваю:

— Что с тобой?

— Да чего же… Василий Сергеевич чисто рехнулся.

Не понимаю — что делается.

Прошел террасой — на столе, на блюде, лежит щука, выпотрошенная, но сырая. В миске тоже плавает сырая рыба. Тут же хлопочет Василий Сергеевич. Положил рыбу на блюдо и говорит: