Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Конечно, — продолжал он, — я бывал на дачах в Парголове, Сестрорецке. Там дорожки посыпаны желтым песком, куртины, курзал, музыка… Там не чувствуешь, что живешь в глуши. Потом женщины! Много женщин. Чарующих женщин! В театры я ввожу подбор красавиц, праздник тела. У меня артист один потрясающий, сила: он на одной руке вот так держит женщину.

Он встал и протянул перед собой ладонь, на которой, мне казалось, он видит женщину.

Толстый Юрий, сидя за столом и попивая наливку, умилялся, ловя каждый звук новатора-антрепренера.

Новатор встал из-за стола и вышел на середину комнаты.

— Вот представьте, там вдали, — показал он на окно, — горы Кавказа. Дарьяльское ущелье. Лежат туманы и облака. И в них носится Демон. А здесь, — показал он на пол, — Арагва. Здесь она — Тамара. Увидав ее, Демон несется оттуда, с гор и ущелий. Влетает в это окно и становится здесь как вкопанный: «Я тот, которому внимала…» [114] «Я тот, которому внимала…» — ария Демона из оперы А. Г. Рубинштейна «Демон» (1871). Я все по-другому ставлю. Не по Рубинштейну. У меня — свой «Демон». Музыка новая — он пишет, — показал он на Сахновского, — а вы будете делать декорации.

— Послушайте, — спросил я, — как же это оттуда, из облаков Дарьяльского ущелья, прямо в окно сюда — на Арагву? Как это сделать технически? По сцене трудно пролететь…

— Пустое!.. Как-нибудь сделаем…

— Ну, тогда другое дело, — сказал я, посмотрев ему в глаза. И заметил, что он отводит глаза в сторону, когда на него смотришь.

— Дело-то ведь в деньгах все, — лениво сказал Юрий.

— Вздор! Вздор! — загорячился новатор. — У Бахрушина возьму сто тысяч, у Морозова — сто, у Вострякова — триста.

— Черт его знает, — засмеялся Юрий, — может быть, и возьмет.

— А Балбошин не даст? — еще более воодушевился новатор. — Он с кем живет? С Зойкой живет!.. А Курдюмов не даст? У него Рая — красавица. Она будет Тамарой, Курдюмов — Демон, Балбошин — Гудал, Зойка…

— Постой, постой, — сказал Юрий. — Это что ж такое? Какие ж это артисты! Я в таком деле не участвую.

— Не надо, — сказал новатор. — Пожалеешь. Я их в одну неделю обучу. Сам ими займусь! А дело у меня будет, и мировое.

— Но петь-то они ведь не могут — Курдюмов, Балбошин?..

— Это детали. Надо взять деньги. Без меценатов нельзя. А меценат славы хочет. Пускай поют, черт с ними! Платишь — пой.

Поздней осенью приехал ко мне Юрий. Расстроенный.

— Помнишь, — говорит, — антрепренера, приезжал со мной? Театр в Каретном Ряду открыл было. Репетиции шли. Деньги были. И вдруг все треснуло… Вот он тебе расскажет.

Он показал на приятеля Колю Курина.

— Ну что же, все очень просто, — сказал Коля. — Сделали буфет, репетиции. Сами репетируют, сами пьют, меценаты между собой. Сами и смотрят. Ужины, шампанское, кутежи. Что ставят — понять нельзя. И пьесы сами сочиняют. А режиссер этот, новатор, и буфет держит. Не знаю, что там между ними произошло, только в один прекрасный день новатор у господ меценатов всех артисток сманил да в Нижний — на пароход. По Волге катает, поют, играют в городах. А меценаты за ним на пароходе гоняют, назад артисток отбить хотят… Догонят пароход, а артистки веселые, в легких платьях, с парохода им носы показывают, меценатам-то! Меценаты — прямо глядеть на них жалко: пьют с горя. «Как я ее люблю! — кричат. — Вернись!» А те хохочут.

— Так и гоняют по Волге. А нам — шиш.

Юрий виновато взглянул мне в глаза и грустно вздохнул.

Долго, долго тянется зима. Рано наступают вечера. В четыре часа уже темно.

На улице идет хлопьями снег, и в зимней мгле мелькают фонари.

Укутанные, подняв воротники шуб, идут пешеходы, а кто в санях — на извозчиках. Извозчик понукает убогую лошаденку, дергая возжами.

И думается мне, что все эти встречные люди идут и едут в гости коротать зимние вечера.

Сидят москвичи в гостях и пьют чай. Непременно чай. Везде кипит самовар, и долго сидят за столом. Баранки, сушки с солью и тмином, сухарики ванилевые, варенье.

Разговоры все обыденные: кто помер, кто с кем поссорился. Кто женился или с женой разошелся, кто лошадей завел, у кого запой. «А у Кузьмы Николаевича Ватрушкина дочь с актером убежала. Что было!.. Ее ловили, а она говорит: „люблю“, и более ничего. А отца-то ее, Никиту Ивановича, удар хватил. Я с ним сам шел из Рогожской от адвоката, — как его ударит!.. — он прямо на землю и сел. Я его на извозчика — домой. А он дорогой кричит: „Ох, анафема — адвокат, он его руку держит, лицедея! Что ж это такое? Ох, горе! И чего это она нашла в нем? Жигулястый, завит, чисто баран, видать, что румянами себе морду красит. Соблазнил! И все бы ничего, простил бы… Но ведь женатый он, сукин сын…“ Жалко старика. На ноги стать не может. „Прощай, — говорит, — Пенделка, щетинная фабрика…“»