Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Миколка, вот погоди, ужо я те…

На той стороне краем леса по дороге едет телега. На телеге мешки с мукой. На мешках сидит баба. Рядом с телегой идет Колька в большом картузе и ест репу. Заяц вытянулся и смотрит на телегу. Заяц мой терпеть не может мальчишек. Увидав Кольку, сел ко мне поближе — я все-таки защита.

Смотрю вдаль, и далеко видны леса, и блестит светлой точкой церковка на Ивановом озере прихода Утоли моя печали.

Летят в душе воспоминания. Кладбище, где могила матери. Сзади слышу крик.

— Кинстинтин Лисеич, игде вы? — кричит дед, сторож дома.

Ко мне подбегает слуга Ленька и говорит:

— Урядник приехал, чего-то ему до вас нужно… Бумага пришла.

Заяц первый подбежал к двери крылечка, Польтрон тоже. Дверь заперта. Заяц передними лапами быстро ударил по морде Польтрона. Польтрон отошел ко мне.

«Странно, — подумал я, — Польтрон не обижается на зайца, что тот его бьет по морде. Знает, что я люблю зайца. И заяц знает, что Польтрон его не тронет».

Урядник встает и здоровается:

— Заехал, — говорит, — вам бумажка есть.

И он достает из бокового кармана линялого полицейского мундира какие-то бумаги. Разбирает и подает мне одну.

Я смотрю на бумажку, читаю: «По указу Его Императорского Величества», а потом что-то мелко — не разберу.

— Чего это? — говорю уряднику. — Не разберу…

— Чего? Да ничего, — говорит урядник. — С вас взыскание — шесть с половиной копеек. Это подати за участок этот. За него вы не платили, — смеется урядник, — а вот где полушку-то взять?

Ленька несет из кухни самовар, ставит на стол. Тетенька Афросинья выносит пирог со свежими груздями.

Доктор Иван Иванович приходит на террасу расчесанный. Умывался у колодца.

— Эк великолепная погода стоит, — говорит доктор.

За чаем свежее рябиновое варенье. Урядник, поев пирога, попробовал варенье и, качнув головой, сказал:

— Эк варенье хорошо! Скажу жене. Да где достать, рябины не купишь, у нас в Переславе нет. Да, рябину не продают, кому она…

— У нас по речке, — говорю я, — сколько хочешь.

— Это надо заняться, — согласился урядник, — посбираю.

— Иван Иванович, — спрашиваю я, — вот скажите: заяц не боится Польтрона, как подойдет к нему, сейчас по морде лапами, и больно бьет. А тот хоть бы что, не огрызнется даже. А ведь у людей не так!

— Это верно, — засмеялся урядник. — Вот ведь, к примеру: вчера в Петрове этакое дело вышло. Домохозяин там, Замков, дом хороший, шорник, лавка. Ну, именинник, значит, он. А у него в мезонине, во дворе, часовщик живет. Он утром часовщика-то позвал к себе, — околодочный научил, — и говорит: «У меня, — говорит, — гости сегодня будут. Вот, — говорит, — гитара есть, от сына-учителя осталась. Ты сегодня мне поиграй гостям вечером, чтобы повеселей выходило». А тот удивился: «Чего-с? Я не умею…» А околодочный говорит: «Чего не умеешь, толкуй… часы-то трудней чинить, не хочешь?» Часовщик-то молчит. А Замков-то и говорит: «За фатеру-то тоже он мне должен — третий месяц не платит». Замков-то с околодочным уже, конечно, выпили. Именинник потому. Околодочный-то часовщику гитару в морду сует. «Полно гордиться, сыграй», — говорит. А часовщик-то сердитый, худой такой. Все кашляет. Взял гитару-то да как ею Замкова по башке ахнет, да и околодочного. «Вот вам, — говорит, — музыка, слыхали?» А околодочный-то Пеньков — толстый, сразу у него личность посинела, фонари под глазами явились. Драка была такая, что насилу разняли. Женщины визжат, а часовщик кричит: «Вот вам музыка, вот вам, не сумевши, сыграл…» Вот я по этому делу и был в Петрове. Исправник послал. Говорит: «Поезжай скорей, да там, — говорит, — надо это дело закрыть, а то неловко — в суд попадет. Околодочный не должен по уставу битым бить, да еще гитарой… На смех подымут. Ты, — говорит, — их попугай, помири, а то крепко сидеть будут. Сибирью попугай». Ну где ж, городишко-то уж весь знает. Смеются. Рады все. Да ведь и верно — дурь. Часовщику музыкантом велят быть…

— Ну что же, — спросил Иван Иванович, — помирили?

— Как же — помирил, и выпили хорошо. Плакали. А часовщик строг. Чахотка у него. По этому случаю и сердитый. Околодочному Пенькову парикмахер все это на личности припудрил, подкрасил. Опухоль, конечно, видна. А у Замкова шишка над глазом велика…

Заплатил я уряднику налог, тот пошел к сараю захватить сенца для лошади. Вижу я — бежит в ворота сторож со станции. Думаю — телеграмма. Прямо бежит к сараю, где урядник седлает лошадь. Подбегает к нему и дает ему пакет. Урядник, читая, идет от сарая к нам и говорит: