Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Знакомый голос. Подойдя ближе, я узнал: Володя.

— Володя, — сказал я, — какая у вас октава!

— Ага, — улыбнулся он, — октава еще не есть прогресс. Прогресса нет, прогресса нет…

Он потянулся. Во всей его фигуре, в больших губах, в рыжей шевелюре чувствовалась молодость и сила. Он вынул папиросу, постучал ею о портсигар и, бросив в рот, закурил.

— Какая скука эти ваши дачи, ваши соловьи, ручьи журчащие, лунные ночи… Какая ерунда. Подождите меня, я сейчас возьму фуражку и поеду с вами в Москву.

Он скоро догнал меня на дорожке.

— Почему же вам скучно здесь, Володя?

— Тощища, — ответил он. — Это вы всё, художники, выдумываете: эти поэзии. А я — человек идейный. Старый мир восхищений надо сломать. Соловьев всех передушить. Луну к черту. Воду и землю заставить работать…

— Здорово, Володя, — сказал я, — что-то вы очень сердиты.

— Семья и все эти штуки — мещанство, — не слушая меня, продолжал Володя. — Погодите, мы эту вашу клетку с канарейкой кончим!.. Вот я сегодня у Ермилова был. Угощает. Я репетитор его сына. Противно! Жена его влюблена в мужа. Дура! Я уж сколько влиял на нее — не сдвинешь. Тоска!..

И Володя запел:

И пришло страшное время. Было жаркое лето. На дачах уже никто не жил. Стекла в окнах выбиты, загородки развалились. Собаки убежали или издохли с голоду. Есть нечего. Народ омрачился. Свирепствовал сыпняк.

Я встретил Володю. Он похудел. Шел пешком по площади от вокзала. Извозчиков не было. Он растерянно остановился передо мной и мрачно, посмотрев карими глазами, спросил:

— Нет ли у вас покурить?

Я достал папироску из махорки. Он молча затянулся и пустил дым. Снял с плеча мешок, поставил на мостовую.

— Вот черт, — сказал он, — насилу достал. Обдиралы. Пару сапог, две ложки серебряные чайные, пиджак — все на меру картошки обменял в Мытищах.

— Нет уж больше дачников, Володя, и разносчиков нет, — грустно сказал я.

Володя внезапно пришел в ярость.

— Довели!.. Все ваши дачники, соловьи ваши, лунные ночи, романсы, тьфу!

И, взвалив мешок на плечи, Володя, обутый в опорки, большой, грузный, кивнул мне головой и тяжело зашагал по площади.

Летом, в июне месяце, за сараем на огороде, где поспевала клубника, я поставил пугало — воробьи и сороки-вороны клевали ягоду.

Пугало сделать было нелегко. Я достал большой горшок-крынку, посадил его на большой кол. Мой слуга Ленька помогал мне в работе. На крынку сверху надел картуз приятеля моего, Василия Сергеевича. Картуз этот был продырявлен дробью, его подбрасывали кверху, и сам владелец, Василий Сергеевич, стрелял в него, говоря, что практикуется в стрельбе влет.

Из дощечек прибили к колу как бы растопыренные руки, надели рубаху. Набили сеном. На рубаху надели старую длинную поддевку Василия Сергеевича, а снизу на веревочках подвесили детские сапожки — они качались от ветра. На горшке я написал масляными красками физиономию приятеля своего, Василия Сергеевича. Трудно было написать такие серьезные черты. Вблизи выходило похоже, а издалека — нет, так что надо было писать широко и с обводкой. Долго старался.

Наконец, вышло лицо, несколько испуганное. Сверху кол намазали маслом, и при ветре чучело поворачивалось.

Воробьи, сороки, вороны, поглядывали с сарая на поспевавшую клубнику, но ягоду не клевали — боялись садиться на гряды. Пролетая над садом и видя чучело, каркали. Чучело оказалось неплохое. Тетушка Афросинья сказала:

— Ну что… чего… прямо Василь Сергеич. Пошто его?.. Кады он приедет, беспременно обидится.

И слуга Ленька, и сторож дома моего — дедушка покачали головами.

А приятель мой, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, увидя пугало, рассмеялся и сказал:

— Хорошо пугало! И сапожки снизу болтаются, под поддевкой, — смешно. Вот за что Василь Сергеич обидится! Беда!

Чучело поворачивалось при ветре, и собака моя гончая, Бургомистр, облаивала его.

Приходившие ко мне крестьяне и бабы из соседней деревни, с земляникой, с молоком, говорили:

— И-их. Чисто Василь Сергеич.

Клубника поспела, набрали корзину.

Как-то рано утром к деревенскому дому моему подъехали в тарантасах приятели, охотники, рыболовы. Уже в передней слышу зычный голос Василия Сергеевича и смех друзей.

— Чего вы ржете как лошади? Нисколько не похоже. Он не может. Наталию Николаевну двадцать сеансов писал — ни черта! Он не может. Картуз мой, поддевка, а лицо — нет.