Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Морозов огорчился: больно легко нажил двадцать восемь тысяч.

Приехал адвокат Дережинский — пошли вместе завтракать. Но Морозову было как-то не по себе.

После обеда поехали в кафе «Каскад» в Буа де Булонь, потом в театр, потом в «Казино де Пари», — гложет Абрама Михайловича что-то внутри, да и только.

Ночь спал плохо.

Утром пошел в галерею, куда продал картины. Идет по залам и смотрит — не выставлены ли его полотна.

В последней комнате увидел их прислоненными к стене. И с напускной небрежностью спросил у заведующего: «Чтó стоит эта картина?»

— Пятьдесят тысяч, — последовал ответ.

Абрам Михайлович ахнул и опрометью кинулся вон. Сел в карету и помчался к Дережинскому.

— Поезжай сейчас же, купи назад мои картины. Что просят — плати.

Он в отчаянии упал в кресло. Опять без Захарьина не обойтись!

Как-то в Москве, работая декорации в мастерской Большого Императорского театра, в час дня пошел я через Театральную площадь в «Метрополь» завтракать.

Сел за маленький столик. Невдалеке от себя увидел сидящих за большим столом — он назывался «морозовским» — разных москвичей.

Видно было, что там хорошо выпили, — в хрустальных графинах стояла водка, жареный поросенок, гусь.

Один из пировавших за столом, Постников, увидав меня, подошел. Глаза у него были осоловелые, нос покраснел. Он был пьян. Поклонившись, он сказал мне:

— Видишь, сидит?.. Кто сидит! Звезда Европы! Профессор Лейден. Да, брат, это не наши… Захарьин!.. «Сахар, — говорит, — у вас». Пить запрещал. А я-то, лошадь, слушал, шесть лет капли не видал. А он, профессор Лейден, звезда, «диабет? — спрашивает, — сахар? Пейте!». Поросенка ем. А? Вот она — Европа!

— А Абрам Михайлович где? — спросил я.

— Абраша? Выпил, что надо, и спать поехал. Худо ему стало. Гогена, должно быть, вспомнил — огорчился… Картины, картины губят его…

Был у меня приятель, милейший человек, но настолько женской любовью испуганный, что лицо имел с выражением недоумения и испуга. У него как-то поднимались брови на лбу так высоко, что подходили к самому пробору вьющихся волос. И все это от любовных происшествий…

Каждый человек, как и этот приятель мой, в женщине, которая понравится, видит свой идеал. И вот, к пятидесяти своим годам, приятель мой приехал однажды ко мне в деревню, таинственно настроенный, какой-то особенно возвышенный, и постепенно мне и другим приятелям, гостившим у меня, поведал, что влюблен. В Зазулю.

Конечно, приятели мои, охотники, народ легкомысленный, когда услыхали слово «Зазуля», удивились и рассмеялись. Что за Зазуля? Такого и имени нет.

Кто говорил — это иностранка, кто говорил — гречанка, но приятель мой сказал, что она русская, но зовут ее Зазуля.

— Такого русского имени нет, — сказал ему Вася Кузнецов.

— Нет, есть, — утверждал влюбленный приятель.

— Нет, нет, — говорили все. — Посмотри Святцы.

Взяли Святцы, оказалось — такого имени нет.

— Нарицательное имя! — кричал влюбленный.

— Ерунда! — говорили приятели.

— Нет, не ерунда, вы ничего не понимаете… — не соглашался влюбленный. — Она — Зазуля. И если хотите знать, она не просто Зазуля, а фон Зазуля…

— Что за черт? — смеялись приятели. — Что ты путаешь…

— А вот увидите, она сегодня приедет в шесть часов. Вот тогда посмотрите.

— Постой все же, — сказал ему Павел Сучков. — Странно и пошло. У нее же есть отец. Как же ее по отчеству зовут?

— Ее зовут Зазуля, а больше я ничего не знаю. Но она мой идеал и влюблена в меня. И это все.

Был жаркий день лета. В синеве неба ни облачка. В окне блестели березы. Ворона сидела на сарае, открыв от жары рот. На террасе, на столе, стояла клубника, покрытая сеткой от мух. Ласточки летали высоко в небе. В саду звенела малиновка.

Охотники сидели дома, расстегнув рубахи. Перед тем ходили купаться на речку, но, сколько ни купались, еще хуже берет жара. Постоянно пили кто квас, кто разводил черничное варенье в воде. Безмятежное житье в деревне летом. На охоту в такую жару ходить нельзя.

Собаки лежали, растянувшись в тени, или лениво бродили, высунув языки.

В воротах сада показался тарантас. В нем сидела женщина в соломенной шляпе, покрытой белой вуалью. У крыльца она быстро выпрыгнула из тарантаса на землю. Высокая красивая женщина с бирюзовыми глазами, блондинка. Изящная и стройная.

Она любезно поздоровалась со всеми нами. Лицо ее было как будто из фарфора. Во всей ней была какая-то особенная кротость.