Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Жвачным? — иронически осведомился Иван Иванович.

— Если хотите, — обиделся студент. — Во всяком случае, не будет хищником. Тогда и прекратятся распри и взаимное уничтожение.

— Рога вырастут, как у коровы, — сказал развеселившийся Коля Курин.

— Нет, с вами нельзя разговаривать, — вконец рассердился студент.

Встал, взял книгу и ушел.

С окна моей мастерской на Балчуге видно, как оттепель покрыла лужами дорогу. Грязная мостовая. Стаяли снега с крыш кремлевских башен. Москва-река набухла, покрылась водой — скоро ледоход. Уж нет переезда через лед. Стоят деревянные барки.

По Москворецкому мосту едут извозчики, кто на санях, а кто и в пролетках. В воздухе чувствуется весна.

Медленно и уныло ударил колокол к вечерне. В отдалении другой. И по Москве, по церквам, несется звон.

Однообразно зовет колокол: «К нам, к нам».

Великопостный, покаянный звук.

Страстная неделя. В монастырях всенощное бдение. Говеющие москвичи.

На папертях толпится бедный люд. Закутанные в платки старушки. Тужат, вздыхают:

— Ох, Господи, прости рабу твою грешную…

И какие могут быть грехи у этих старушек, нянек, замученных в труде, с добрыми, оробелыми лицами, всю жизнь отдавших другим и оставшихся нищими?

Говеет торговый люд — купцы именитые приезжают на своих лошадях, ищут знакомого иерея, который построже. Исповедуются и в дом на разговенье зовут, угощают особо. «С души тяготу снял, утешил».

Москва в Страстную неделю как-то притихла, серьезная, скромная стала. В трактирах, ресторанах народу мало. Толпами ходят рабочие, солдаты, служащие в бани. Под мышкой свернуто в платки чистое белье, мочалки, мыло.

Рабочие, мастера декоративной мастерской моей Императорских театров, пришли ко мне прощаться. Уезжают на неделю к себе домой, в деревню, на побывку. Новые сапоги с набором. Картузы. Почему-то физиономии у всех в веснушках. Глаза глядят, как пуговицы.

— Ну что ж, — говорю, — хорошо теперь в деревне-то. Весна. Отговели в Москве?

— Да, — отвечает Василий Белов.

— Василий, что-то у тебя веснушки по всей роже и даже на руках? Как ты весной расцветаешь!

— А кто ее знает. Сам не пойму. Вот у прочих нету, а у меня как весна, так обкладывает.

— Это оттого, что все на сцену бегаешь из мастерской — на балет глядеть…

— Эк невидаль! Я ничего и не глядел. Тоже скажете. Очень нужно глядеть. Это господам, им при капитале можно.

— Ну что ж, — говорю, — и я в деревню поехал бы. Лето, природа, воля. Неужто вам в Москву оттуда не скучно ехать? В пыльную, душную мастерскую, краски разводить, клей варить? А там покос, луга у речки, отрада…

— Верно, — отвечал Белов, — хорошо. А скушно. Сказать правду — избаловались уже.

— Есть это! — сказал другой рабочий. — Меня взять. Жена, детей двое. Жена хорошая, жалею ее. Уеду — тужу. То ей куплю, другое куплю. Приеду к ней — рад, а поживу — скучаю. В город тянет…

— Вот ко мне отец приезжал, — сказал, смеясь, черноглазый и хитрый маляр Павел, — я его на сцену на леса сажал. Он оттуда представление глядел. Вот до чего ему понравилось! Глядит и плачет. «Чего плачешь, — спрашиваю, — отец?» — «За сердце берет, поют до чего хорошо — чисто в раю». Уезжать ему, а он: «Павел, — говорит, — дай еще послухаю хоть разок, эх, послухаю да и помру пускай…» Вот как театр понравился…

— А мне, — сказал Василий Белов, — это самое, когда поют, вот как надоело! В мастерской-то все слышно, особливо когда какая затянет — беда! Вот еще Ван Занд пела туды-сюды, ловко. А наши, как затянут: «Пошто меня не любишь?», в такую скуку вгонит, из мастерской прямо вон! Придешь в портерную, возьмешь бутылку пива, рад: слава Богу, вою не слыхать. Отойдешь малость. Четырнадцать лет слушаю с Кинстинтин Лисеичем.

Отворилась дверь, и вошли приятели — Василий Сергеевич Кузнецов и актер Бакшеев. Оба огромного роста. У обоих лица красные, глаза веселые.

Бакшеев хохочет.

— Говели мы сейчас. Васька огорчен.

— Огорчишься! — оборвал его Василий Сергеевич. — Странно! Первое — спрашивает: «Пьете? Сильно предаетесь?» Я говорю: «А почему вы так думаете?» — «Так с лица выглядываете». Не угодно ли?

Рабочие смеялись.

— Ну ладно, — сказал Бакшеев, — надо червяка заморить, у Егорова селянку съедим. Идем.

Сидим в пролетке втроем. Стучат колеса по обнаженной мостовой, скользят по оставшемуся кое-где льду.

В Охотном ряду толпы народа. Кричат торговцы, предлагая товар.

У трактира Егорова слезли с извозчика. Пахнуло запахом рыбы, селедок, рогожей, квасом.