Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Когда вернулись на террасу, он опять пил водку и опять молчал.

Комаровский не выдержал и спросил:

— Ну, как же вы думаете, что — боров или как? Ведь медальный…

И он протянул ветеринару диплом борова.

— Боров-то, пожалуй, боров, но только жирен до несоразмерности, так что не разберешь. И стар. Поросят от него не ждите. Вот, видите ли, я тоже толстый человек и старый. Анну имею 2-й степени. А кто же про меня скажет, что я жених? Ведь все смеяться будут. Купите в Тарусе просто молодого борова без медалей. Дело поправится, к Рождеству с поросятами будете.

— Всех их надо под суд отдать, — сказал, рассердясь, Комаровский и вышел.

Ветеринар уехал.

— Уходи-ка и ты, — сказал мне Комаровский, — этюды писать. Теперь к вечеру хороши весенние дали. Уходи подальше, мы здесь борова резать будем.

Я взял ящик с красками, холст и ушел далеко за ручей, в лес. И только начал писать, как услышал визг несчастного борова.

«И угораздило же меня, — подумал я, — впутаться в эту сельскохозяйственную историю!..»

Вспоминаю время освободительного движения в Москве [92] …время освободительного движения в Москве — имеются в виду революционные события 1905 года. . Как много было надежд на лучшую жизнь! Сколько речистых людей, ораторов. Эти люди были полны добрых намерений. Они знали все, что нужно и — как нужно, чтобы жизнь была прекрасной и свободной.

И все, что они говорили, толпа награждала обильными аплодисментами.

Их было много, и все они говорили разное.

Один из них, мой знакомый, даже охрип от речей.

Однажды он зашел ко мне и, застав у меня моего приятеля, доктора Ивана Ивановича, попросил его дать ему средство от хрипоты.

Иван Иванович подвел его к окну, посмотрел горло и сказал:

— Пройдет. Помолчать надо денька три-четыре…

И, улыбаясь, добавил — есть, мол, такая русская пословица: «Мели, Емеля, — твоя неделя».

Мой знакомый, прищурившись, посмотрел на нас и обиженно спросил:

— Вы это к чему?..

— Да ни к чему. Есть пословица такая в народе — и все.

— Глупая пословица! Что значит «твоя неделя»? Глупо!

— Это верно, — согласился я, — недели мало.

— Не в том дело, что мало, — раздраженно сказал он, — а смысла нет! Чушь!

Он строго посмотрел на нас и сказал, что ему пора на собрание.

Когда он уехал, мой приятель Коля Хитров, который был при этом разговоре, рассмеялся.

— Здорово он вас умыл! Оратор, потому и находчив! Все может как хочет обернуть. Бывает, договариваются до Геркулесовых столпов.

— Все мы до Геркулесовых столпов дошли, — сказал доктор. — Есть нечего, смотришь на столб телеграфный и думаешь: не повеситься ли. А что говорят кругом, что обещают! Хозяин дома у меня — вне себя от разговоров. Собаку убил цепную, жрет — и хоть бы что. Не унывает, только бы говорить. Все удивляются: прежде от него слова не добьешься, а теперь хоть кол ему в рот сажай — говорит и говорит.

На улицах, на Тверской, у памятника Пушкину, на всех площадях у вокзалов и в вокзалах, в манежах, в университетах, в городской думе, в суде, в казармах — везде говорили. Митинги, митинги, митинги… А жизнь все делалась хуже.

Однажды утром на Театральной площади, в разных местах, говорили ораторы и кучами стоял народ, слушая ораторов.

Вдруг откуда-то, из слуховых окон или с крыши, затрещал пулемет. Ни с того ни с сего. Смятение. Народ и ораторы бросились во все стороны. Бежали, давя в свалке друг друга.

Площадь опустела. Только кое-где лежали убитые и раненые.

И все в Москве сразу замолчали. Будто в рот воды набрали.

Встретил я после этого своего словоохотливого знакомца. Он был мрачен и, грустно усмехнувшись, шепнул мне на ухо:

— Вот она, наша свобода слова, видите. Не дадут у нас говорить, не ждите.

Грустно стало в Москве. Ходят, друг на друга поглядывают искоса. Молчат.

Придут к знакомым, только и разговоров — кто чего достал поесть, а уж о том, что как строить свободную и прекрасную жизнь, — молчание.

Зашел доктор Иван Иванович к своему знакомому пациенту. Тот обрадовался.

— Иван Иванович, вот рад! Ждал вас, думаю, что это Иван Иванович забыл — не случилось ли чего?

И, сказав, посмотрел на дверь.

— Да ведь и забудешь, — сказал доктор. — Проснешься, знаете, так не вспомнишь, на каком свете живешь. Ума не приложишь, что делается.

— Постойте, Иван Иванович, — озабоченный взгляд в окно и на дверь. — Ради Бога, о политике ни слова. Я сейчас на кухне посмотрю, нет ли кого там.