Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Я и Егор смотрели, как писали брат и Левитан, и, должно быть, надоели им.

— Не мешайте нам, — сказал брат.

Мы отошли в сторону. Я сказал Егору:

— Не так пишут.

Придя домой, я взял картонку от шляпы, свои краски и пошел с Егором к мельнице. Там я живо нарисовал на картоне мельницу, лес, мостки, воду, вернулся домой, развел муку, сделал клей. Из зеленых листьев клена я вырезал по рисунку на картоне деревья и приклеил их на места. Собрал землю в саду, намазал тестом места, где была изощрена земля, и присыпал землею. Из маленьких стружек и гнилушек я сделал деревянные части мельницы и тоже приклеил к рисунку. Окошечко сделал из куска разбитого стекла. Нарисовал мельника в красной рубашке. Небо покрыл голубой краской. Воду не знал чем сделать. В ней отражались деревья и голубые струйки воды, бегущие с плотины. Егорка мне посоветовал растереть зеленые листья по картону, где должна была быть вода. Вышло точь-в-точь.

Наконец, я выкрасил голубой краской тонкую травку и приклеил на те места, где шли струйки.

Вернулись брат и Левитан. Левитан подошел и стал разглядывать наше творчество.

— Ты посмотри, Сергей, что здесь делается, — крикнул он брату.

Подошел брат.

— А знаешь ли, — сказал Левитан, — тут есть какая-то правда. Это ярко!

Поставя к стене на террасе свою картину на картоне, мы ушли с Егоркой купаться.

А когда мы вернулись домой, я увидел, что мой друг, щенок Димка, всю мою картину слизал дочиста.

Осенью вернулись в Москву. Мне не нравились улицы, дома и люди. Все это мне казалось хуже, чем в деревне, и я отпрашивался у матери в Медведково к Егору.

Счастьем, упоением было для меня ходить поздней осенью в Медведкове. Деревья желтые, опавшие листья шумят под ногами…

На берегу Чермянки мы с Егором разводили костер. Пекли яйца. Ловили рыбу и жарили на сковородке, и никогда еда не казалось такой вкусной, как на природе.

Помню день — в доме у Егора рубили капусту, солили грибы, пили чай с пеклеванным, — что-то настоящее было в этой жизни! Рано наступили осенние сумерки. Река покрылась туманом. Я собирался домой в Москву.

— Оставайся, касатик, — говорила мне мать Егора, — куда пойдешь, поздно, дождит на улице.

Но я не остался. Егор проводил меня до моста и дал мне пяток яиц в карман.

Накрапывал дождь. Я быстро шел лесной дорогой. Стемнело. Первый мелкий снежок падал с дождем и бил мне в лицо и за воротник пальто. Так хорошо пахло землей и вялым листом на дороге!

Подходя к Ростокину, я почувствовал, что сильно промок. Ярко светили окна в трактире. Думаю, зайду погреться.

Пройдя мимо телеги с лошадьми, мимо мужиков-возчиков в армяках, я зашел в трактир. Тепло, пахло чаем, сапогами и хлебом.

«Как быть, — подумал я, — у меня только пятачок. Дадут ли что?» Подошел к стойке. За стойкой хлопотала полная женщина со светлыми волосами. Она посмотрела на меня добрыми голубыми глазами.

— Что тебе, барчук?

— Промок, — сказал я ей, — можно погреться? У меня есть пятачок — можно выпить чаю?..

— А это чтó стоит? — спросил я, показав на большую копченую селедку.

Она пристально посмотрела на меня и сказала:

— Можно. Вот, садись туда, — показала она на свободный стол.

Я снял мокрое пальто, повесил его и сел за стол. Женщина принесла мне чашку, чайник, пеклеванный хлеб и на тарелке копченую селедку. Положила в чашку сахар, налила чай и села напротив, глядя на меня.

— Откуда, красавчик, идешь?

— Из Медведкова, от приятеля Егора Булычева.

— А ты чей?

— Я московский.

— Родители у тебя есть?

— Есть.

— Как же ты в этакую темь в Москву пойдешь?

— Пойду.

— Ишь, смелый! Большая дорога — всякий народ шляется. Сапоги снимут. Ты не боишься?

— Не боюсь.

— Ты при деле каком, учишься?

— Учусь дома.

Она отошла. Взяла мое пальто и сказала:

— Я посушу, у печки.

Я выпил чаю и съел копченую селедку с пеклеванным.

Окончив есть, встал и подошел к стойке и протянул трактирщице пятачок. Хозяйка улыбнулась и ласково сказала мне, отдавая мне пятачок:

— Приходи всегда пить чай ко мне. Вырастешь, богатым будешь — тогда заплатишь. Оставайся, ночуй, а то темь и пурга на улице.

— Не могу, — сказал я, — дома мать будет беспокоиться.

— Смелый ты мальчик, без разума.

Была темная ночь, падал мелкий снег, когда я по шоссе шел от Ростокина.

Ноги шли быстро. Обернулся — Ростокино пропало из виду.

За шею и в лицо падал снег. Навстречу кто-то шел, светился во тьме огонек папироски. Поравнявшись со мной, прохожий остановился. Я опрометью кинулся бежать по дороге. Вспомнил слова трактирщицы — «снимут сапоги».