Александр Зеленов - Призвание

Он поначалу немного опешил. Называть вот так запросто ту, которой уж двадцать пять и у которой дошкольница-дочка, ему, шестнадцатилетнему? Но скованность быстро прошла, и ее предложение уже не казалось странным. Немеющими губами он стал называть ее Женей, она понемногу вся подавалась к нему, подавалась послушно. Поцеловала в губы, потом обняла: «Дурачок ты мой, дурачок!.. Ну ничего, не расстраивайся». Встала и вновь завела патефон.

Грустный лирический тенор запел:

В приятном своем расслаблении он слушал и думал разнеженно, что теперь он всегда будет ходить к ней пить чай с вареньем и заводить патефон.

А тенор нежно рыдал:

Разнеженный музыкой, он не сразу заметил, как она все чаще стала поглядывать на часы и как взгляды эти ее становились тревожнее.

Вскоре она уже не скрывала тревогу, а то и дело заглядывала, приоткрывая белую занавеску, в окно.

«За дочь беспокоится… Может, пора уходить?»

Она и сама давала понять, что пора. Достала из ящика полукомода новую талицкую коробку, еще не расписанную, с гладкой блестящей поверхностью, и вручила ее со словами, что это ее подарок на память об этой встрече. Пускай он сам распишет ее, и у него будет память о ней, портсигар.

Он с трудом приоткрыл черную, туго притертую крышку. В глаза полыхнуло не красным, как обычно, а пронзительно-голубым, словно лазурь в феврале. Сказал коснеющим языком «спасибо», поднялся, чтобы уйти.

В этот самый момент и раздался стук в дверь. Он направился открывать, но она оттолкнула его и сама побежала к двери.

— Кто там?

— Откройте!..

За дверью стоял мужчина. Голос его показался знакомым Сашке, где-то уж слышанным.

Громче, чем нужно, она сказала: «Минуточку! Я не одета», — и округляя глаза («Боже мой!..»), схватила за руку Сашку, потащила за переборку, сунула там за ширму и испуганным шепотом приказала, чтобы сидел и не двигался.

Он сидел, затаившись как мышь, чувствуя снова, как бурно колотится сердце. Хмель с него соскочил. К ней кто-то пришел внезапно, приехал. А что, если это ее бывший муж?.. Сколько он, Сашка, будет сидеть? И что же он скажет, если его обнаружат?..

Вскоре она появилась, заговорила с нервным смешком: «Выходи!.. Это сосед приходил, передал письмо от подруги». Он облегченно, всей грудью вздохнул, но тревога его не рассеялась.

Снимая с вешалки старую шапку его и видавшую виды тужурку, она подала ему их со словами: «Ну, посидели, поговорили, вскоре, я думаю, снова увидимся…» — и стояла, нетерпеливо ждала, пока он завяжет шнурки на камашах. «До свидания». Чмокнула на прощание в щеку, уже откровенно подталкивая его на выход, и заперла за ним дверь на крючок.

Оглушенный всем происшедшим, он медленно стал спускаться с крутой деревянной лестницы. Спустился — и на крыльце носом к носу столкнулся с Бугаевым. Тот покривился, будто хватил кислятины, потом неожиданно подмигнул. Подмигнул откровенно и намекающе: дескать, старушке свежатинки захотелось! Сам притащился или пригласили? Что ж, понимаю, дело мужское, известное…

Поднявшись по лестнице к ее двери, Бугаев стукнул три раза, хозяйским уверенным голосом проговорил:

— Открывай, это я!..

А Сашка побрел, как слепой, не разбирая дороги, прямо по мартовским лужам, не слыша ни звона капели с блестевших на солнце сосулек, ни важного крика грачей на березах. Все внутри у него закипало… Вот на какую он чуть не молился, считал ее чуть не святой!

Сунул руку в карман, нащупал ее подарок. Размахнулся что было силы и, рискуя вывихнуть руку, швырнул коробку за чей-то упершийся в землю залобком домишко, в высокий снежный сугроб.

В последней поездке в Москву Досекин схватил жестокое воспаление легких. Болезнь затянулась. Еще более похудевший, он уже поднимался с постели, пытался прохаживаться по комнате, когда получил запоздалое извещение об отчетном собрании в Товариществе, и разволновался всерьез.

Он непременно хотел присутствовать там, сказать свое слово, но до собрания осталось менее суток, сможет ли он подготовиться?