Александр Зеленов - Призвание

«Открывай, кому жизнь дорога!» — раскатывался у входа его громовой голосище, и в дом на Мясницкой, в лихо сдвинутой набекрень мерлушковой папахе, в расстегнутой нараспашку шубе на кенгуровом меху, дыша ароматным морозным паром, весь обыневший, красный, с улицы вваливался сам дядя Гиляй, потомок славных сечевиков, с висячими усами запорожца. Вытаскивал знаменитую табакерку, стучал костяшкой ногтя по крышке и запускал в разноцветный с мороза, похожий на бульбу нос жменю душистого табаку.

«Продаешь?! — гремел он над ухом робевшего ученика, присмотрев, что понравилось, с ученической выставки. — Сколько тебе за нее… Не знаешь? Ну, тогда бери столько, сколько найдешь у меня в кармане!»

Случалось, что и приглашал он ученика, слишком бедно одетого, на квартиру к себе, в Столешников, а порой в ресторан. «А зачем?» — робко спрашивал ученик. «А затем, чтобы ты наелся!»

Было у дяди Гиляя в Столешниках весело и вольготно, и все же Андрею нравились больше «среды» шмаровинские. Сам Шмаровин, дядя Володя, как его звали обычно, московский коллекционер и знаток живописи, жил на углу Большой Молчановки и Борисоглебского переулка, в одноэтажном особнячке, и был очень дружен с полуголодной училищной молодежью. Он покупал их работы, приглашал их на «среды», на вечера, где бывали большие художники. Раз в неделю, по средам, все окна дома его вспыхивали огнями и к подъезду с разных концов Москвы стягивались посетители.

Входящих встречал сам хозяин, осанистый, стройный, с копною седых волос на красиво посаженной голове. В одной руке он держал екатерининский штоф, или «квинтель», в другой — стопку, серебряную, допетровских еще времен.

«Ну вот, спасибо, что пришел, а то без тебя чего-то не хватало… Иди погрейся с морозца!»

Гостя встречал добрый взгляд светлых хозяйских глаз, он опрокидывал стопку и проходил в уютный, с колоннами зал с множеством разных картин на стенах, со статуей Венеры Милосской, с люстрой о десяти свечах, что горела на потолке посередине зала, и окунался в тепло и домашний уют. За длинным большим столом обычно уже сидели художники. Кто-то играл на рояле, на виолончели, а они рисовали.

Из зала можно было пройти в кабинет с мягкой удобной мебелью, отдохнуть, побеседовать. Или в столовую, где постоянно кипел самовар и приветливая хозяйка всех угощала крепким душистым чаем с печеньем или вареньем.

На готовых рисунках художниками проставлялась цена — от рубля до пяти, и они выставлялись тут же. Перед ужином лотерея: гривенник за билет. Покупали охотно. А как же! Кому не охота за гривенник выиграть Левитана, которого, кстати, хозяин, дядя Володя Шмаровин, сам в свое время «открыл»!.. Остававшиеся рисунки продавались потом на Кузнецком, в магазине Дациаро и Аванцио.

Ровно в полночь хозяин бил в бубен, приглашая гостей на ужин, поражавший своим меню. Были в нем чудо-юдо рыба лещ, телеса птичьи индейские на кости, рыба лабардан соус китовые поплавки всмятку; из сыров — сыр бри, сыр Дарья, сыр Марья, сыр бубен; сладкие блюда — мороженое «недурно пущено»; колбасы «жеваная», «дегтярная», «трафаретная», «черепаховая», «медвежье ушко с жирком», «моржовые разварные клыки», «собачья радость», «пятки пилигрима». Водки — горилка, брыкаловка, сногсшибаловка, трын-травная и другие; наливки — шмаровка, настоянная на молчановке, декадентская, варенуха из бубновых валетов, аукционная, урядницкая на комаре и таракане. Вина: из собственных садов «среды», а также с берегов моря житейского и розовое с изюминкой «пур для дам»…

Кроме означенных кабинетов и зала существовала еще и особая комната под названием «мертвецкая», потому как предназначалась она для перепивших или опоздавших домой гостей.

Среди почетных гостей Андрею случалось здесь видеть пенсне и бородку Антона Чехова, французистого, всегда элегантно одетого Бунина, Куприна с широким его татарским лицом, маленького подвижного Репина, артистов Сумбатова-Южина, Ленского. Бывал здесь нередко и белобрысый, огромного роста Шаляпин с его вятским бабьим лицом и вздернутыми ноздрями. Бывал и Серов, но не часто. Он был одногодком старшего брата Андрея и тоже не расставался с альбомом, пристраивался где-нибудь в уголке и постоянно что-то рисовал.

Однажды Андрею пришлось сидеть между ними, Серовым и братом, и наблюдать, как они рисовали.

Брат рисовал без резинки, работал карандашом уверенно, ставил линию твердо. Серов же работал нервно, порой торопливо. Голову то к одному, то к другому плечу; прищуривал глаз, сам весь потный и красный, с большим своим и блестящим, похожим на дулю носом, словно отполированным. Он то и дело работал резинкой. Сотрет — и проводит другую черту, снова сотрет — и опять, пока не уцелит в самую точку…