Александр Зеленов - Призвание

Ученики полагали, что таким, как Серов, все дается легко, без усилий, играючи. И их изумляло, с каким упорством работает он над рисунком. Стирал, переделывал, снова стирал, казалось, уже нарисованное прекрасно…

Как-то один из сидевших с ним рядом учеников пожаловался Серову, что у него не выходит: «Мучаюсь, мучаюсь…» Серов покраснел и ответил: «И у меня тоже…»

Да, так и сказал он, Серов, академик, прославленный живописец, заказать портрет у которого почиталось за честь. За это ученики еще больше любили его. Сам же Серов продолжал оставаться по-прежнему строгим и требовательным до беспощадности.

«Это не трудно — ловко начать. Вы вот сумейте закончить ловко!..»

Иное дело Коровин. Подходит к мольберту этаким фертом, пальцы под мышками, за жилетом, и рассыпается в похвалах: «Ах, как прекрасно, великолепно, ну прямо-таки Рафаэль!» А отойдет ученик — и он уже смотрит на эту его работу с брезгливой гримасой. Ученики говорили: придет Константин Алексеевич, поговорит о Сезанне, предложит записочку тем, кто желает посетить собрание картин Саввы Морозова, его приятеля, иной раз спросит, не нужно ли денег кому, — и уйдет…

Серов — тот всегда налегал на рисунок, заставлял искать форму. («Цвет меняется, форма остается!») Коровин же призывал любоваться цветом. Возьмет табуретку, присядет — и жест на натурщицу:

— Смотрите, как прекрасна она! какое великолепное тело! какой золотистый тон!.. А драпировка рядом?! Сколько в игре этих красок блеска и радости!.. Вы все молодые люди, вы же художники. Так любите же цвет, восхищайтесь им! Ведь живопись — это праздник. И ваша работа пусть будет праздником, вашей песней…

На этюдах Коровин вел себя шумно, вслух восхищался природой, ее красотой, сочетанием красок. Серов же всегда писал не спеша, в глубокой задумчивости. Коровин шутил: «Поглядишь на тебя, Антон, — будто ты мировые вопросы решаешь…» Для Коровина главной, единственной целью была красота, очарование красками. И никакой никогда тенденции, поученья! Живопись, как и музыка, должна вызывать наслаждение и ощущение прекрасного. Художник одаряет зрителя только одним прекрасным!..

Те, кому доводилось знавать шармера Костюеще студентом, когда он учился, сказывали, что и тогда он был общим любимцем и баловнем. Широко одаренный, науками не любил заниматься, сдавал экзамены походя, где-нибудь на площадке лестницы. За него постоянно кто-то просил. («Поставьте ему, пожалуйста, три, он так талантлив!») В него поголовно влюблялись училищные барышни, да и сам он был мастер великий влюблять в себя всех. Смуглый, с лицом итальянца, в ослепительно белой рубашке, выгодно Оттенявшей лицо, он был красив, как Мазини, и великолепно мог имитировать голос этого знаменитого тенора. И хоть безграмотен был ужасающе, мало читал, а писал, говорил, даже и пел с ошибками, все это ему прощалось легко, все покрывалось его живописным талантом и обаянием рассказчика. Очаровательный враль, он порхал беззаботно, срывая где только можно цветы удовольствия. Балагур, весельчак, сотрапезник, писал он великолепные декорации для частной оперы Мамонтова, был приятелем всех театральных знаменитостей, пользовался милостями кордебалета и хора, поголовно в него влюбленных. За кулисами только и слышалось: Костя, Костя, Костя…

Если работа не удавалась, Коровин бросал ее. Серов же всегда доводил до конца, утверждал, что любую работу и можно и должно исправить. Требовательность Серова к себе могла довести до отчаяния, его беспощадная строгость вошла в поговорку. «Писать надо, стиснув зубы. Готовиться надо серьезно, кончать же — шутя», «Рисовать надо туго, как гвоздем» — были одни из любимых его поговорок.

Удивлялись, как эти две разные натуры могла связывать дружба, причем дружба крепкая, давняя. Подружились они на абрамцевской даче, у Саввы Мамонтова, да так подружились, что их называли «Коров» и «Серовин», а то и просто «Серовин». Там, у Мамонтовых, Серова из Валентина сразу же переделали в Валентошку — Тошку — Антона. Так и остался для всех он Антоном, ему самому это имя нравилось больше, чем Валентин.

Серов не всегда был скучным молчальником. В детстве он был веселый и резвый ребенок, неудержимый шалун, в гимназии же — озорник и лентяй. Учился плохо, а поведения был громкого: на каждой странице штрафного журнала его фамилия упоминалась по нескольку раз. Он так и не кончил гимназии. В конце учебного года двоек у будущего академика оказалось так много, что мать была вынуждена забрать его из училища.