Александр Зеленов - Призвание

В уезд возращался пешком. Шел тихо, спокойно, теперь уж ничто не волновало его. Свод и стены были побелены мелом, панели покрыты суриком, а чуть выше панелей был пущен орнамент из серпов, молотов и пятиконечных звезд…

Он даже пытался себя утешить, сквозь яркое пламя сурика и чистоту белил представляя себе будущее нардома, как комсомольцы украсят его лозунгами, плакатами, как на месте алтаря возведут они сцену, а на месте иконостаса повиснет тяжелый занавес. В нардом соберется много народу, будет торжественное открытие, приедут местные уездные вожди и будут произносить приветственные речи…

Конечно, едва ли какой оратор вспомянет его, что, мол, вот, окрашивал стены сии один неизвестный художник, всю свою жизнь писавший святых и честно замазавший свое прошлое суриком, но все равно он хотел бы быть там, с комсомольцами, да и сам был не прочь вернуть свою молодость, стать комсомольцем.

Явившись наутро к Никитичу, он доложил, что боевое задание выполнено. Никитич пожал ему руку и поблагодарил сердечно от имени всего рабочего класса. Но тут с ним, с Григорием, снова стряслась беда: пока он замазывал суриком свое прошлое, Укомгоссоор ликвидировали. Ему было выдано удостоверение, в котором и подтверждалось, что означенный выше товарищ в течение такого-то времени действительно был маляром при Укомгоссооре, что к делу относился добросовестно и сознательно выполнял обязанности, возложенные на него революцией.

Так он опять очутился в Талицком, стал проживать вместе с матушкой, снискивавшей себе пропитание прядением шерсти, хождением по миру и гаданием на картах.

По селу поползли слушки: вот, мол, явился, вояка, такой-сякой большевик, на материну-то шею!.. Все от него отвернулись, а многие даже здороваться перестали. Конечно же зло на него имели, многим он тут насолил, имея в кармане комбедский мандат. Это одно. Но, с другой стороны, и совестно было до невозможности матушкин горький хлеб ему кушать…

Вот так и к нему прикатила беда, не миновавшая ни одного из бывшего их иконописного цеха. Лицевое дело его безвозвратно погибло, и талант внутри у него сидел безработным, как и он сам.

Он был теперь одинок, как никогда. Долгими зимними вечерами они оставались с матушкой только вдвоем. Матушка пряла, а он вспоминал воронежские бои и раздумывал о превратностях обманчивой своей судьбы от материнской жестокой порки за то фиктивное воровство и до окраски церковных стен. Керосина не было, жгли лучину. Он иногда доставал свою недописанную «Купальщицу», любовался ею и плакал. Несколько раз принимался дописывать, но картина не шла. И вот тут-то однажды явилось к нему такое, от чего весь постаревший его организм пришел в волнение необычайное, затрепетал, словно во времена первой любви.

…Матушка давно уж уснула, а он все сидел над листком бумаги с огрызком карандаша в руке, выводя за куплетом куплет и отрываясь только на то, чтобы поправить лучину. Правда, и прежде случалось баловаться стишками, но этобыло другое.

Кончил он поздно и на другой день с утра заспешил на почту, дабы отправить куплеты свои, которые назывались «На открытие в Рыковке нардома в бывшей монастырской церкви», в ту самую Рыковку.

Было это накануне годовщины Октября. Отослал — и вдруг пришла ему мысль обнародовать куплеты эти свои еще и с талицкой сцены, на торжественном общем собрании граждан по случаю революционного праздника. В сей радостный день, думал он, народ увидит во мне своего Гомера и принесет мне дань поклонения и похвалы.

Помнилось, как он вышел на сцену и обратился, как завзятый театрал, к уважаемой публике. «Граждане! — сказал он. — Позвольте обрадовать вас в сей торжественный день стишками собственного сочинения на тему наглядной стычки старого мира с новым!»

Голос его зазвенел от внутреннего волнения, он выкинул правую руку вперед и начал читать: