Александр Зеленов - Призвание

Дела у него в артели шли все хуже, расписанный им «товар» отвергался, и вот уж дошло до того, что заработок за месяц в расчетной книжке его стал проставляться бухгалтером лишь однозначной цифрой.

На артель он теперь почти не работал — увлекся пушкинским «Годуновым» и начал большую пластину. Она захватила его целиком, и все последнее время он посвящал только ей. Писал для себя, для души. Но надобно было думать, как прокормить большое свое семейство…

Супруга вернулась перед обедом вместе со старшей дочерью (дочь из артели строчей приходила обедать домой). Разматывая платок с головы, супруга не без злорадства еще от порога сказала:

— Дружка-то твово закадычного посадили!

— Это какого такого дружка?

— Будто не знаешь, какого! Гришку Халду, он у тебя один самый главный.

— Как «посадили»?… За што?

— За дело, за што же еще! Опять фулюганил, напился. Коло артели пьяный шатался, все стекла повыбил, сказывали. Под суд, говорят, отдают…

Доляков приподнялся с постели:

— Где мой пиджак?

— Да куда ты еще! Тебе же доктор сказал…

— А-а!!

Схватив на ходу пиджак, остервенело махнул рукой на жену, не слушая причитаний ее, с непокрытой нечесаной головой, весь заросший, небритый, он хлопнул ожесточенно дверью и ринулся в отделение милиции.

Супруга выбежала за ним на крыльцо:

— Ваня, куда ты?! Ваня!!

Гришка… Балда… Дуралей… Все путалось в голове. Сколько раз он его выручал! Тот обещал и клялся, но проходило время — выкидывал новый номер. После отчетно-выборного собрания, когда за недостойное поведение он был удален из зала, выведен под руки, вход в мастерские ему запретили. Но Гришка теперь стал появляться, напившись, под окнами мастерских и выкрикивать в адрес Ухваткина и других мастеров матерные ругательства. Долгое время ему прощали, смотрели сквозь пальцы, но сейчас, вероятно, случилось что-то особенное.

Гришка женат был на второй, на вдове Ираиде, уже имевшей от первого мужа сына-подростка и двенадцатилетнюю дочь. Жил он в ее развалюхе, напоминавшей омшаник, прижил с Ираидой еще двоих малолеток. Жизнь с Ираидой у них протекала в скандалах и драках. Григорий частенько бивал свою благоверную, выгонял из избушки, вынуждал ночевать у соседей или же сам уходил в лесную сторожку, пил там неделями, плакал, писал свои мемуары. Она приходила с повинной и на коленях молила вернуться. И сколько ни толковали ей, красивой и видной, ни уговаривали ее бросить беспутного мужа, она, опустив покаянную голову, лишь твердила одно: «Не могу я, бабоньки, этого сделать, сильно люблю, уважаю я Гришу — он ведь такой особенный!..»

Да, не всегда был Григорий пьяницей горьким, помнились Долякову и лучшие Гришкины времена.

В милицию Доляков ворвался разгоряченный. Придерживая ладонью сердце, еще с порога крикнул дежурному:

— Где тут Халдин?!

— Сидит твой Халдин. Сидит как миленький.

Доляков завернул в коридор, где в конце была тигулевка, но дежурный решительно заступил дорогу:

— Нельзя!

— Пусти!! — рванулся Иван.

— Раз нельзя — дак нельзя! — заговорил дежурный, тесня его грудью. — У него сейчас Мохов, начальник, с им воспитательную работу проводит…

— Ну тогда отведи меня к Мохову! Доложи: Доляков, мол, пришел, желает увидеться с Гришкой… то есть с Халдиным.

— Не велено никого пущать, не могу!

Доляков опустил беспомощно руки.

— Ты вот чего, дядя Иван, — смягчился дежурный. — Ты пока тут посиди, в колидоре, а как токо от Гришки выйдет начальник, ты ему все и доложишь: так, мол, и так. А я не могу, пойми…

— Где он у вас… Все там же сидит?

— А где же ишшо, у нас тут другого и места-то нету… Во-он, в конце колидора! Можно там посидеть, если хошь, там тубареточка есть.

Мастер прошел в конец коридора.

Из-за двери с решеткой слышались голоса, густой и суровый — Мохова и слабенький, дребезжащий, тем не менее полный иронии, яду — Гришкин.

Мохов и сам когда-то был богомазом, «одёжником», но, как только иконное дело было нарушено, он ушел в пастухи. После служил в милиции, потом в избачи подался, и весь его этот жизненный путь увековечен был Гришкой в его «ехидных памфлетах».

Сочинитель мог бы добавить теперь еще один и, вероятно последний куплет, — как Мохов опять оказался в милиции, но в ином уже качестве, и сейчас занимался тем, что «воспитывал» памфлетиста, бывшего своего коллегу по ремеслу.

— …Давно ли с тобой здесь встречались, а ты вот опять нарушаешь! — корил Гришку моховский голос.