Борис Изюмский - Девять лет

Тут я не выдержала: «Я, говорю, чтобы ты знал цену хлебу…» А Багрянцев улыбнулся: «Нужное знание».

«И все это мне чуждо, — с горечью думает Виктор, — а она живет этим. Но надо задать самый трудный вопрос».

— А ты… Багрянцева… любишь? — совсем неожиданно для Лешки выдавил он из себя.

Она вспыхнула, тихо произнесла:

— Да что ты?!

Пальцы ее трепетно пробежали по скатерти на столе.

Но он-то, он-то видит и знает. До хруста сжал ее руку:

— Отличницей хочешь стать, вот для чего тебе ассистенты-аспиранты понадобились.

И, уже не в состоянии сдержать гнев, выкрикнул:

— Шкура!

Она выдернула руку, встала. Вот как он заговорил! Если до этого и была к нему жалость, сейчас все отлетело прочь.

— Я тебя не боюсь… Ни звериных повадок твоих, ни оскорблений…

Он спохватился. Что сказал? Что наделал? Ведь хотел по-хорошему…

Рука его бессильно упала на колено. На руке знакомая татуировка: бубновый туз, водочная бутылка, женщина. И нравоучительная надпись, которая всегда смешила Лешку: «Это нас губит».

— Ты прости… Я не знаю, что со мной… Это во мне Шеремет говорил…

Она сердцем поняла, как ему сейчас тяжело, как трудно было сделать это признание, и тоже смягчилась:

— Я, Витя, хочу уважать тебя, не вспоминать плохо…

— Вспоминать? — он поднял глаза, в них была боль.

— Знаешь, Витя, очень мы разные люди.

Посмотрела прямо в глаза.

— Ну, совсем…

— Разве это плохо? — как-то вяло, уже ни на что не надеясь, спросил он и отвел глаза — не мог больше смотреть в беспощадную глубину.

— Я не так сказала — несовместимо разные… Я очень хочу тебе добра, готова для тебя на многое… Но того, что на всю жизнь… единственного… нет. Я путано говорю?

— Нет, я все понимаю. — Он поднялся. Уйти. Уйти, но так, чтобы не быть жалким, выпрашивающим, сохранить гордость. Счастье не вымаливают. — Ты не думай. Я тебя не виню. Я ведь зашел сказать… что женюсь на Анжеле…

Виктор еще с секунду поглядел на нее, словно вбирал навсегда и этот решительный овал лица и растерянные глаза.

— Прощай, — сказал он и пошел к двери.

Лешка долго сидит одна у стола. Как все это больно. Хочется реветь, а слез нет, и потому еще тяжелей. Пришла Зоя, принесла банку инжирного джема, потом заявилась как ни в чем не бывало в сопровождении своего Студентуса-юрфакуса Саша, заглянула в комнату да так и осталась Нелька, а вслед за ней Павел и со старшего курса Андрей, что когда-то прославился забавной эстафетой. Этот, кажется, имел какие-то виды на Зою.

Сначала говорили о предстоящих экзаменах, потом, покончив с оладьями, — о литературе.

— Сейчас почти все книги серые, на одну колодку сделаны, — безапелляционно заявляет Прозоровская, подчесывая гребешком волосы вверх, — с первой страницы знаешь, чем закончится.

— Ты какие читала? — настораживаясь, спрашивает Павел, и желваки начинают играть под его туго натянутой на щеках кожей.

— Миллион, — вздергивает голову Нелли, и Павлу становится ясно — читала она не ахти сколько.

— Не могу с тобой согласиться, — начинает было он, но Прозоровская перебивает:

— И вообще не хочу, чтобы писатели кормили меня с ложечки наставлениями, как несмышленыша. Не все же «Как закалялась сталь» читать. Надо что-нибудь и для души…

Лешка слушает этот разговор безучастно, еще переполненная горечью разрыва. Даже последние слова Нелли, в другое время вызвавшие бы бурю негодования, сейчас проходят мимо ее сознания.

— Надо читать только то, что отражает нашу жизнь, — ища глазами поддержку у Зои, говорит Андрей. — Пушкин и Софокл отомрут… Чему мне учиться у старика Державина?

Но Зоя категорически не соглашается.

— Сейчас в Москве Охлопков ставит «Медею», написанную Эврипидом две тысячи четыреста лет назад, — говорит она. — Козырева играет Медею. Самойлов — Ясона, Ханов — Креонта. Что же их привлекло к этой пьесе? Думаю — сила характеров! Страстность чувств!

В комнату вошел декан. Он часто бывал в общежитии, но к его визитам все же никак не могли привыкнуть. В последний раз приносил две пластинки пианиста Глена Гульда, привезенные из Канады. Ребята вскочили, предлагая стулья. Зоя метнула встревоженный взгляд хозяйки на кровати, стол: не слишком ли большой раскардаш?

— О чем шумите вы, народные витии? — садясь рядом с Павлом, спрашивает Тураев.

Но отвечает не Громаков, а Зоя, нежное лицо ее вспыхивает румянцем.

— Вот Андрей утверждает… — она посмотрела на курчавого парня.

«С пятого курса», — вспомнил Николай Федорович.