Борис Изюмский - Девять лет

— Высшей похвалы! — воскликнул он так, словно нашел разгадку кроссворда.

— Высоких почестей, — раздельно, с достоинством пояснил Лобунец.

Они подошли к клубу. В двух его комнатах были выставлены работы художников: рисунки карандашом, маслом, тушью, иллюстрации к книгам, акварели, большие полотна.

В прошлом году Панарину особенно понравилась здесь, на выставке, картина «Зима 1919 года». У полустанка прощались красноармеец и девушка-санитарка. Юность, вера во встречу, зарождающееся чувство…

Ведь вот запомнил навсегда. Значит, задело какие-то душевные струны. Настоящее всегда найдет тропку к сердцу…

Сейчас друзья с недоумением останавливаются против пейзажа: на фоне неестественного фиолетового неба гнутся под ветром зеленовато-оранжевые деревья. Надпись гласит: «Березовый шум».

— А почему не «Мазня»? — грубовато удивляется Потап.

— Может быть, мы просто не доросли до понимания… — неуверенно возражает Стась.

— Расти быстрей, детка! — насмешливо бросает Потап и решительно заключает: — Нет, такое искусство не для меня!

— Такое искусство действительно надо понимать, — раздается за его спиной снисходительный голос.

Потап оборачивается. А-а-а, Толька Иржанов, непризнанный гений с альбомчиком под мышкой.

Потап не успевает ответить, вмешивается Стась.

— Если оно присутствует, — с вызовом говорит он, словно что-то преодолев в себе окончательно.

— Ты ж погляди, Иржанов, — обращается к Анатолию Лобунец, — сколько картин. Так? А что о нас? Хризантемы? Или сонный пруд? Я понимаю, и это надо. Но ведь устроили выставку на стройке, так дайте в искусстве и рабочего человека!

Иржанов щурит продолговатые орехового цвета глаза:

— Красота разлита во всем. Дело в исполнении. В «Березовом шуме» есть экспрессия, запоминающаяся необычность. У нас как раз техники не хватает, а идейности хоть отбавляй.

— Тебе, что же, идейность не нравится? — настораживается Лобунец.

— Нет, почему же, но в меру, — холодно возражает Иржанов, поправляя красивый блекло-зеленый галстук.

Сам Альзин, когда был в последний раз у них в общежитии, попросил его, Анатолия, показать свои рисунки, а посмотрев, сказал: «По-моему, у вас есть божья искра… Только приготовьте себя к стоическому труду…»

Труд-то трудом, но главное — талант. Григорий Захарович видел картины Дрезденской галереи, Русского музея, так что не стал бы по-пустому разбрасываться похвальными оценками. Иржанов, вспомнив этот разговор, довольно улыбнулся. Художник по природе своей эгоцентричен. Он в одиночку создает шедевр. И если общество его не понимает или отвергает — тоже не беда!

Анатолию внушил эти взгляды Степан Афанасьевич, художник, который жил много лет рядом с ними. Правда, спился потом… Но в главном Степан Афанасьевич был прав: «Я сам — целый независимый мир».

Потап, Стась и Анатолий выходят с выставки. Впереди бодро бежит очень подросший за последнее время Флакс, осчастливливает своим вниманием каждый столб и куст. Вот он в нерешительности остановился возле синей фанерной будки, на задней стене которой мелом сделана насмешливая надпись: «Филиал ресторана».

— Зайдем! Угощу пивом, — приостановившись, с дружелюбной готовностью предлагает Анатолий, хотя в кармане у него не густо, а до получки два дня.

Потап облизывает толстые губы. Стась же отвергает предложение:

— Обойдется…

— Точно! — вздохнув, соглашается Лобунец.

Они идут дальше. Весело светит солнце. Весна подкралась незаметно: сделала тугими почки клена, проложила золотые стежки чистяка вдоль степных балок, засинела пролесками. По заливу еще катаются на коньках мальчишки, а возле берега уже плещутся в лужах утки, и на них холодно глядеть.

На дверях горсовета объявление призывает: «Истребляйте в логовах волков с волчатами!»

Через дорогу, у почты, Иржанов видит Веру. Заметила ли она его? Он, во всяком случае, притворился, что не увидел. Вот уже месяца два, как они не встречаются. Может быть, это и к лучшему. Он к ней относился нежно, был влюблен, но, когда узнал, что может быть ребенок, все обрело иной смысл и окраску. Ему неприятно стало, даже если она брала его под руку, словно показывая всем, что он ее собственность; раздражало, когда она покорно заглядывала ему в глаза. Он вовсе не собирался так рано закабалять себя, взваливать непосильную обузу и если говорил Вере о возможности брака, то только предположительно.

Обзавестись семьей и довольствоваться положением паркетчика — благодарю покорно! Это совсем не то, к чему он стремится в жизни. Тогда прощай призвание художника! Гойя семьи не имел, Крамского она затянула в болото вечных невзгод и долгов. Талант имеет право на особую жизнь, чуждую тривиальностей, потому что ему дозволено больше, чем другим.