Борис Изюмский - Девять лет

Она «случайно» сталкивалась на улице с Мигуном; когда объявляли на вечере: «Дамы приглашают кавалеров», подходила к нему, первая призналась, что он — «ее герой».

А потом этот прямой и беспощадный разговор со Стасем:

— Мне очень нравится Андрей, и я с ним встречаюсь.

Панарин нашел в себе силы ответить шутливо:

— Пожалуй, банальный треугольник мне и самому не по сердцу.

…Милый, добрый, деликатный Стась. «Директор шамекинского патефона», «сберкасса девичьих тайн» и, конечно, поэт.

Андрей как-то сказал:

— У меня всегда вызывают немного презрительную жалость мужчины в балете и стихоплеты.

— А Пушкин? — спросила она.

— Такие бывают раз в тысячу лет.

Оказалось, что они на редкость не подходят друг другу.

Он начисто был лишен чувства юмора, оскорблялся, если над ним даже слегка подтрунивали, долго помнил обиды.

Как-то рассказал ей, что в детстве, чтобы не сбивать набойки ботинок, выработал прямую походку. Она еще тогда подумала, что Андрей весь в этом расчетливом педантизме. Сдержанность Андрея обернулась суховатостью человека, застегнутого на внутренние застежки: неприступность была только видимостью, в действительности же он не прочь был порисоваться, поволочиться — не подумала бы она, что он утратил свою независимость. Видно, сказывались затяжные холостяцкие привычки, а возможно, он вообще корил себя, что женился. Вот тогда-то и началась нелепая игра в «кто главнее».

Если справедливо утверждение врачей, что начинающуюся сердечную боль надо стараться снять незамедлительно, то, наверно, еще справедливее поступать так и в ссоре: поскорее прекращать ее, пока не разъела она душу, не пошла вглубь.

Видно, и Андрей тоже слишком поздно понял, что надо искать друг в друге достоинства, а не недостатки, уметь прощать другому и быть безжалостным к собственным проступкам. И пришла взаимная ожесточенность, когда нельзя уже сказать и слова без опасения, что оно неудачно, когда самая, казалось бы, невинная мысль воспринимается с подозрением, предполагает оскорбительный смысл, которого вовсе и не было.

И все начинает раздражать, и совершенно невозможно предугадать тот момент, когда из ничего возникнет взрыв.

Собственно, конечно, не из «ничего»: все время настороже детонатор враждебности, и стоит только слову, поступку прикоснуться к нему, как все взлетает и рушится.

А может быть, она придирается к Андрею? Ведь когда человека не любишь, в нем все не нравится, все раздражает и невольно выискиваешь какие-то недостатки. И потом — это особенно оскорбляло ее — он не хотел иметь детей. Он вообще терпеть их не мог. Если к Алле приходила Иришка или она зазывала соседского мальчишку, Андрей демонстративно уходил в верхнюю комнату, всем видом показывая, что ему мешают.

Все чаще Алла думала о Стасе. Он невзрачный, со своими острыми локтями, кадыком на тощей шее, такими худыми коленками, что она как-то, когда они сидели в автобусе, повесила на них, как на удобный выступ, свою сумку… Но он красивее красивого Андрея: душевно богаче его, добрее, внимательнее. Он готов исполнить любое ее желание.

Ей вспомнилось: однажды она и Стась проходили вечером мимо комиссионного магазина и заметили в его витрине статуэтку — старого китайца, сделанного из кости. В халате, со свисающими редкими усами, с немного выдвинутыми вперед крупными, как у Стася, зубами.

Алла капризно протянула:

— Купи китайца!

Это была, конечно, шутка — дался ей китаец! Тем более, что, подойдя ближе, увидела, что стоит он… пятьдесят рублей. Но уже, как расшалившийся капризный ребенок, она повторила:

— Купи китайца!

Стась ринулся к дверям магазина. К счастью, он был закрыт, и Алла испуганно оттащила Панарина за рукав:

— Да ты что! Я пошутила.

Но с тех пор она нет-нет да озорно просила Панарина:

— Купи китайца!

…Как, как могла она отказаться от Стася?

А память услужливо подсказывала…

Вот они вместе осенью поехали в областной город, где на главной улице жила ее тетка. Стась зашел к ним под вечер. Тетка за чем-то вышла на кухню, а Стась потянулся губами — поцеловать Аллочку. В это время на улице раздался голос милиционера, усиленный микрофоном:

— Гражданин, возвратитесь на тротуар!

Стась от неожиданности отпрянул.

И после этого всякий раз, желая охладить Стася, Звонарева говорила дребезжащим голосом:

— Гражданин, возвратитесь на тротуар!

…Поздно, непростительно поздно поняла она, что это преступление — приносить сердце в жертву разуму, что если нет уважения друг к другу — нет жизни. Не опасно, если семью преследуют бытовые невзгоды — она вынесет их, но если между мужем и женой нет духовной близости, остается лишь видимость семьи, все становится фальшивым и ненужным.