Борис Изюмский - Девять лет

Силы к нему возвращались медленно, и, наконец, он снова стал работать. Радовало, что нет рядом Валета — его после суда отправили в колонию с особым режимом.

Драгин постарался, чтобы Иржанова определили на участок полегче, а потом, по его представлению, Анатолия наградили грамотой. Получая на общем собрании этот «клочок бумаги», как прежде называл его Иржанов, Анатолий поразился тем чувствам, что охватили его. Душа и ликовала и плакала, словно ему объявили об амнистии. Он с радостным изумлением открыл в себе эту сохранившуюся способность к подобным переживаниям, казалось бы, утраченную навсегда.

А еще через пять месяцев Иржанова досрочно освободили, и капитан помог ему, уже в вольном положении, устроиться взрывником на соседнем руднике.

Отсюда через год он снова послал письмо Вере, рассказал о своих злоключениях и опять спрашивал: какая Иришка? Можно ли ему увидеть ее?

Леокадия пришла к Вере как раз в тот час, когда было получено это письмо, — его переслали на новую квартиру Сибирцевых, — и у Веры, обычно покладистой, произошла чуть ли не первая размолвка с мужем.

Федор Иванович Сибирцев души не чаял в жене, а когда у них родился сын Ванюшка — и вовсе стал боготворить Веру. Она еще более раздобрела, густые русые волосы ее, как и раньше, почти достигали полных плеч, а над голубыми глазами так и не обозначились брови, что придавало лицу милую простоватость. Вера только в этом году заканчивала университет — дело с ним затянулось, — работала в цехе мастером, и, может быть, потому, что на все у нее не хватало сил и времени, одевалась небрежно, даже неряшливо. Наставления Валентины Ивановны, что, мол, женщина, выйдя замуж, должна следить за собой, может быть, еще тщательней прежнего, на Веру, видно, не действовали.

Федор Иванович был старше Веры лет на семь. Коренастый, неторопливый в движениях и речи, он был некрасив: маленькие глаза, мясистый нос, сивоватые волосы на большой голове. Леокадии, конечно, хотелось бы для Верочки иного. Но что поделаешь, если подруге нравился именно такой? Душа у него действительно была добрая. И мягкая по натуре Вера в конце концов как-то отогрелась, освободилась от недоверчивости, казалось бы, на всю жизнь внушенной ей Иржановым, очень привязалась к мужу. Это была не влюбленность, не увлечение, а прочное и всевозрастающее уважение к человеку.

Да, Леокадии хотелось бы для Верочки не такого. Ей казалось непростительным, что Федор Иванович равнодушен к стихам, не понимает и даже не пытается понять музыку. Его поступки представлялись ей слишком солидными и выверенными. Но, с другой стороны, Сибирцев много читал, много путешествовал, знал и любил свою географию… Ну и пусть живут себе на здоровье! Что толку от романтических взлетов и внешней привлекательности иржановых?

К Сибирцевым Леокадия пришла в самый разгар спора между мужем и женой.

— Федя считает, — обратилась Вера за поддержкой к подруге, — что я должна ответить Иржанову на его письмо.

На Вере — выцветшая старая кофта с нитками, истонченными на локтях, простенькая юбка. Но даже этот наряд не может притушить ее цветущий вид, скрыть пышность форм.

— Да, он отец, — мягко, но настойчиво повторил, вероятно, уже ранее сказанную фразу Федор Иванович. — Отец вправе знать… Может быть, беда в свое время произошла с ним по молодости…

— А что он мне принес беду?! — вскрикнула Вера, и лицо ее сразу постарело.

Леокадия подумала с неприязнью о Сибирцеве: «Легко быть благородным, когда это тебе ничего не стоит».

— И какой он отец? — гневно спрашивала Вера. — Какой? Ты отец Иришке! И не только потому, что она носит твою фамилию.

Федору Ивановичу, видно, приятны были эти слова, та горячность, с которой они были сказаны. Но он хотел соблюсти и полнейшую справедливость.

— Но ведь сейчас он, наверно, совсем другой человек.

— Да какое мне до этого дело?! Вот скажи ты, воспитательница, — обратилась Вера к Леокадии, — зачем вносить в сердце ребенка смуту? Так Иришка знает дядю Федю, и для нее это звучит, как «папа Федя». Зачем же бередить? Она и не хочет его видеть!

Взрослые не заметили, что дверь в соседнюю комнату приоткрыта и на ее пороге, внимательно прислушиваясь, стоит Иришка: пухленькая, голубоглазая, со стесанным аркушинским носиком, с темными ресницами, словно бы отгороженными одна от другой, с двумя белыми капроновыми бантами над ушами.

— Неправда! Хочу видеть! — заявила Иришка.

Вера ахнула, грозно прикрикнула: