Марко Вовчок - Свидание

— Добрая воля, — сказал Алтасов, еще пробуя продолжать на чувствах.

— Прекрасно. А туалет? Сочтите! — прибавила она, торжествуя. — Идеалист, что?

— Я тут ничего не понимаю, — ответил он, опуская голову.

— То-то же. А я не могу как-нибудь. Но что же бы я стала делать в Петербурге? — прибавила она, как-то испугавшись, потому что он отвернулся и замолчал. — Я отсталая, старуха.

Алтасов не возражал.

Она покраснела.

— Разве я не правду говорю? Провинциальный склад, запоздалые суждения, нравственная усталость.

Она не знала, что еще прибавить.

Он упорно молчал.

— Вот видите, как я живу. Обжилась. Чего мне больше? Я лучшего не стою.

— Позвольте мне пожать плечами, — сказал холодно Алтасов, — это… не знаю что!

Ее сердце заколотилось.

— Это — болезнь, — продолжал он серьезно, — нравственная болезнь избранных натур: сомнение в себе, в своих силах. Сидят, сидят в какой-нибудь клетке, удивляются, что больно шевельнуть крыльями, а там и вообразят, что уж и крыльев нет. Натурально, если дать волю такой блажи, человек и в самом деле свихнется, и в самом деле будет годиться только в монастырь или в дом сумасшедших. Я не извиняюсь. Обязанность врача говорить правду.

Он не смотрел на Табаеву, но видел, что она на него смотрит. Она не скрывала, но и не могла бы скрыть блаженство, которое выражалось на ее лице. Ну, зачем это не в городе? Зачем никто не проходит тротуаром, не заглядывает в окошко? Неужели он завтра уедет? Неужели все это только на несколько часов, и потом опять, опять… Душка!..

Александра Сергеевна удержалась, нахмурилась и заставила себя размышлять серьезнее.

«Нет, он прав. Что за глупое сомнение в самой себе! Конечно, в глупом городе, десятки лет… пригляделась, никто не оценит. Ведь вот приехал и находит, что говорить. Понимает же он что-нибудь! И получше здешних понимает, я думаю…»

— Врач… — выговорила она, опираясь локтем в стол и закрывая глаза своими тонкими пальцами.

— Больная… — сказал Алтасов и взял ее другую руку.

Она ждала, что он поцелует, как тогда, на балконе; он этого не сделал. Было молчание.

— Скучаете вы? — спросил он.

— Скучаю.

— Беспредметно? И все надоело? И школа брошена? Я понял, почему она брошена. Да?

— Да.

— И прекрасно. Нечего терзать сердце напрасным трудом: не вы способны восторгаться чепухой. Вы не картежничаете? Врачи спрашивают обо всем.

— Нет, — ответила Табаева, вспоминая зиму, когда целая компания их — старых девиц и старых холостяков — до света бились в «табельку» и «курочку» и разные другие заманчивые вещи.

— Что же остается? — спросил Алтасов, будто рассуждая сам с собою. — Книги? Их нынче немного таких, чтобы стоило глаза портить. И читать — было бы с кем переговорить о прочитанном. Одиночество или невежество. Развлечение — балаганное что-нибудь! — почти вскричал он с негодованием. — И это — удел… удел женщины, которая… которая… Нет, так нельзя, не может, не должно быть!

— Что же делать?

— Вырваться! — ответил он, вставая перед Табаевой. — Бежать отсюда хоть на время, передохнуть, воспользоваться жизнью.

— В мои годы?

— Э, полноте! Ну, что вам — тридцать, тридцать пять? Есть наслаждения вечные, обязательные для таких душ, как ваша.

Александра Сергеевна не выдержала; ее рука протянулась за его рукою.

Алтасов отступил.

— Давайте слово, что нынешней зимой вы будете в Петербурге, — сказал он.

— О, зима! — возразила она, кокетливо вздрогнув.

— Что ж зима? Зима — очарование. Вы ее и не почувствуете, зимы. Мягкая шубка, покойная карета, теплая ложа, уютный кабинетик с коврами и камином, греть ножки. У меня латании вот с ту вашу березку. Цветы пустяков стоят; вот такая горка гиацинтов.

— Гиацинты? — повторила, входя, Анна Васильевна.

Александра Сергеевна бросила на нее быстрый взгляд.

— Все, как вы приказали, — ответила Анна Васильевна наивно, не поняв этого взгляда и опять обратилась к Алтасову: — Вы говрили о цветах. Скажите, извините мое любопытство: правда ли, что в Петербурге камелии в рост человеческий?

— Есть-с, — ответил Алтасов, усмехнувшись.

Александра Сергеевна откинулась на спинку дивана.

— Говорят, целые рощи? Но это с ума сойти, когда зацветут! Уж, конечно, царские?

— Нет-с, и у частных людей.

— Только у меня и зависти, что к цветам, грешница! — воскликнула Анна Васильевна в восхищении.

— Этих рощ уж нет, — отозвалась Александра Сергеевна, — балы там давали; погубили освещением.