Владимир Канивец - Крах диссидентки

— Папа, ты чего? Папа…

Полный отчаяния и сочувствия детский голос стронул с места давящий клубок в горле, и Арсений почувствовал, как из глаз полились слезы на бессильно сжатые кулаки. Арсений впервые плакал взрослым, впервые ощутил полынную горечь тех отцовских слез и того жгучего стыда, каким наполняли душу эти слезы. Его бросила жена, хотя поклялась любить вечно; его бросила мать этого маленького, беззащитного существа, без душевного тепла которой он не представляет своей жизни; он имел все, что требуется человеку для счастья, и все утратил. И почему это случилось? Неужели только из-за того, что в Нью-Йорке издали Витину книгу, что его убеждения, его совесть не позволяли одобрить эту авантюру? «Ты сам виноват, что я тебя разлюбила», — сказала Вита. Может, и правда? Но в чем же его вина, коли он — как ни больно сознавать это — не разлюбил? Больше того: его чувство, казалось, стало глубже, болезненнее. Он не может спокойно слышать ее шаги в коридоре, ибо они отдаются в тех уголках души, которые, точно раны, болят от малейшего прикосновения к ним.

— Папка! Папка! — Алеша плакал и дергал отца за плечи, будто хотел и не мог его разбудить. — Папка…

— Успокойся, сыночек, — проговорил Арсений, закинув мокрую руку назад и обняв малыша за тоненькую шейку. — Мы сейчас подремонтируем машину и поедем…

— Так ты плакал оттого, что машина поломалась? — догадался Алеша; когда мальчишки сломали его велосипед, он тоже плакал.

— Угадал, — невольно усмехнулся Арсений, вытирая платком лицо и руки, которые тоже были мокрыми от слез.

— Колесо согнулось? — допытывался Алеша, вспомнив, что случилось с его велосипедом. — Ты его исправишь?

— Ох, Алеша, — тяжело вздохнул отец. — Колесо, наверное, придется менять.

Арсений остановился недалеко от мостика, где протекал ручеек.

— Папка, можно я к речке сбегаю? — мигом забыв, что только что плакал, обрадованно засмеялся Алеша, соскучившись в больничной палате по полевому раздолью. — Я только посмотрю.

— Беги, я тоже приду, — разрешил отец.

Была середина июня, пора, когда травы стояли в буйном цветении, весело колыхались под ветром, сверкая всеми цветами радуги. День был солнечный, теплый. Арсений смотрел на темно-синее небо, в котором плыли белые, словно тополиный пух, облачка, на бескрайние зеленые поля пшеницы, что, точно море, катили свои колосистые волны куда-то за горизонт, подернутый таким мерцающим маревом, будто там уже начинались другие, загадочные, как сны, миры, и не чувствовал — впервые в жизни! — того радостного волнения, как бывало прежде, от этой волшебной красы. «Не знают эти радужные травы, что не сегодня завтра они, не успев отцвести, упадут на землю». Да думал ли он, гадал ли, что судьба уже клепала и на него косу?

— Папка! Папка! — радостно звал Алеша, махая высоко поднятой рукою. — Смотри, какой красивый камешек нашел!

Вот и все, что ему, несмышленышу, надо для бурной радости: красивый камешек. Да и слава богу, что его печали и радости ограничиваются этими красивыми камешками. Арсений взял полотенце, мыло и пошел к ручейку, чтобы смыть с лица следы слез, которые, казалось, ощущал кожей. Но прежде чем умыться, повертел в руках красивый камешек, который посчастливилось Алеше найти, притворно восхищенно улыбнулся, желая порадовать своим восхищением малыша. Алеша сиял: отцу понравилась его находка. Сказал, пряча свою драгоценность в карман:

— Бабусе покажу!

— А маме? — печально спросил Арсений.

— И маме, — смущенно проговорил Алеша, вспомнив, что мама может строго сказать: «Выбрось эту гадость! И пойди вымой руки!» Так она часто говорила, когда он, найдя что-либо на улице, приносил ей показать. — А где мама? У бабуси?

— Вот приедем, узнаем, — правдиво ответил Арсений, он и сам не знал, где сейчас Вита: она уже несколько дней не приходила домой.

— Я нарву бабусе цветов! Можно? — спросил сын.

«Знает, что бабуся любит цветы, хочет порадовать ее», — растроганно подумал Арсений. Вспомнил, как Алеша залился слезами, увидев, что отец плачет, и горячий клубок, от которого перехватывало дыхание, снова шевельнулся в горле. Арсений поспешно наклонился и плеснул холодной водой в лицо. Долго умывался ключевой водой, настоянной на степных травах, что, весело посверкивая под солнцем, журчала по самым лучшим в мире камешкам, но свежесть ее ощущал только кожей: внутри, возле сердца, все еще перекатывался жгучий клубок. «Вот так еще и плаксой стану, — подумал, сердясь на себя, Арсений. — Нет, хватит! Это первые и последние слезы!» Вытер лицо и шею полотенцем так, что кожа побагровела, позвал Алешу, бродившего по самые плечи в густой траве: