Владимир Канивец - Крах диссидентки

— Понимаю, такое принято держать в тайне, — усмехнулся журналист. — Но моя жена лежала вместе с твоей…

— Где? Когда? — удивился Арсений.

— Ну там… — помахал рукой над головою журналист, загадочно усмехаясь. Внимательно посмотрел на Арсения и, заметив, что тот искренне удивлен, спросил: — Ты что — даже не знал? — И поскольку тот растерянно молчал, продолжал: — Ну, женщины это могут!

Вон какая болезнь была у Виты! Аборт! И когда он поумнеет? Когда научится отличать правду от лжи? Какою все же надо быть артисткой, чтоб продолжать жить в одной квартире, носить под сердцем ребенка от другого и спокойно, твердо смотреть ему — отцу ее сына — в глаза. Никогда он не смог бы подумать, что его честная, откровенная Вита — именно такой он знал ее пять лет — способна так лицемерно вести двойную жизнь. Нет, все-таки чужая душа — даже жены, с которой спишь в одной постели, — темный лес. А кто же тот, на кого она променяла его? Марчук? Видимо, он. Так Марчук, значит, и привез ее из больницы; конечно, ей было не до встречи с бывшим — да еще законным — мужем. Почему же она рыдала, закрывшись подушкой? Что, гениям дети не нужны?

От этого известия сердце Арсения остыло, и мысль, что Вита с другим, уже не так обжигала его. Болело внутри, но уже не как открытая рана, а как рубец. И если в эти дни, думая о суде, ждал его, как тяжелое наказание, то теперь смотрел на него как на неприятный фарс, в котором ему придется сыграть жалкую роль брошенного мужа. Так это или нет, но Арсению всегда (теоретически, конечно) казалось, что ничего нет позорного в том, когда муж оставляет жену. Но что он скажет на суде? Что она такая-сякая? Почему же прожил с ней пять лет? И обзавелся сыном? Да и неправдой это было бы. До выхода в Нью-Йорке Витиного романа «Рубикон» они жили так, что кое-кто даже завидовал им: красивые, талантливые, счастливые…

Журналисты, как известно, раньше всех узнают новости. Даже те, которые держатся до поры до времени в тайне. Среди новостей последних дней была и такая: фильм Марчука, который он в интервью и выступлениях сам рекламировал как нечто необычайное, — с треском провалился. Ленту положили на полку, а убытки, как иронизировали шутники, спишут за счет прибылей с будущих гениальных произведений Марчука. Хотя Арсений не был мстительным, все же ощутил, как в душе шевельнулось чувство удовлетворенности — пусть «гений» не задирает нос, ведь в народе говорится: «Пустой колос стоит торчком». Вскоре дошла до него другая новость: Марчука приглашают в Америку ставить фильм по Витиному роману «Рубикон». Он подал заявление на выезд, говоря, что не может дальше жить в стране, где его таланта не признают. Нашелся у Марчука и какой-то девяностолетний дядя, из украинцев, выехавший туда еще до революции, который выслал приглашение, пообещав, что, как только племянник приедет, откажет ему все свои капиталы. Об этих намерениях Марчука Вита не может не знать. Как же она к этому относится? Выйдет за него замуж и уедет вместе с ним? Это было бы находкой для Марчука: какие у того мифического дяди капиталы — неизвестно, а на Витином счете, как она однажды похвастала, уже свыше ста тысяч долларов. «Рубикон», изданный большим тиражом, готовится к переизданию.

Арсений ждал повестки в суд, а его вызвали, оказывается, на собеседование. Симпатичная, приветливая женщина, пригласившая его и Виту в кабинет, посадила их рядом и деликатно начала расспрашивать, что и как случилось. Арсений давно не сидел так близко с Витой и, казалось, чувствовал: не теплом, как раньше, а холодом веяло на него от тела жены. И не духами, как всегда, пахло оно, а лекарствами, как в тот раз, когда он стоял под дверью ее комнаты. Он ни разу не повернул голову к ней — даже когда она плела глупости — и лишь краем глаза видел ее красивый, волевой профиль. Думал: «Эта женщина была моей!» Удивительно, он даже не верил себе: такой она стала ему чужой, незнакомой. Та Вита, которую он обнимал и целовал, была совсем иной. Или, может, он стал другим? Возможно, ведь и Вита поглядывает на него так, как будто впервые видит. Арсений коротко ответил на вопросы судьи «да» или «нет», потом сказал:

— Я ее ни в чем не обвиняю.

— А вы? — спросила судья Виту.

— Я тоже ничего… против него не имею. Но на примирение пойти не могу, потому что… это… это невозможно, — закончила Вита, и в ее голосе зазвенели слезы.

Так и разошлись с тем, с чем пришли на собеседование, только нервы подергали да время потеряли. Когда вышли из помещения суда на улицу, Вита, не глядя на Арсения, спросила: