Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

Уже видно было уткнувшегося головой в прицел убитого вражеского стрелка, отсвечивающий на солнце, весь в заклепках, хвост «юнкерса», уже Григорий Дольников потянул на себя ручку управления машиной, чтобы рубануть стальным винтом по стабилизатору… Но самолет его вздрогнул всем корпусом, вздыбился как-то непривычно угрожающе и полетел к земле.

— Горишь! Горишь! — летело вдогонку в эфир.

«Голос Коли Лавицкого…» — успел подумать Григорий и услышать, как с КП благодарили за хорошую работу, просили продержаться немного. И тут для Григория Дольникова все смолкло.

Беспомощно крутился его самолет в штопоре, не слушаясь рулей. Загорелась кабина. Огонь уже лизал руки, лицо, задымился комбинезон. Тогда, отстегнув привязные ремни, Дольников сбросил дверцы кабины, пытаясь выбраться из нее, — тщетно: страшной силой летчика вдавливало в сиденье.

Трудно сказать, что произошло бы через несколько секунд этой борьбы — человека и машины, — по вытяжное кольцо парашюта неожиданно зацепилось за что-то, еще мгновение — и наполнившийся воздухом купол вырвал летчика из кабины.

Пролетели мимо два горящих самолета и взорвались внизу — «юнкерс» и свой. Проскочил совсем рядом «мессершмитт». «Но что это?..» — Дольников даже не поверил: «худой» развернулся и, на глазах увеличиваясь в размерах, понесся прямо на него. Затем от «мессершмитта» оторвалась огненная трасса и сверкнула над куполом парашюта.

Дольников энергично заработал стропами — парашют сжался, падение ускорилось, и вот под ногами спасительная земля. Удар!

Летчика накрыло белоснежным куполом, перед глазами мелкой рябью поплыли красно-желтые круги… Потом они исчезли, и совсем рядом послышалась чужая речь, грубые гортанные окрики. Немцы!.. Дольников не успел освободиться от парашюта, как на него навалились. Один из гитлеровцев рванул с гимнастерки летчика погоны. Дольников наотмашь ударил его. Немец упал. Тогда разъяренные гитлеровцы начали жестоко избивать летчика. Били методично, не торопясь, — прикладами, коваными ботинками…

Весь в кровоподтеках, Григорий уже терял сознание, когда подъехала машина и из нее вышел офицер.

— Фус капут, — сказал он, кивнув на ногу Дольникова.

Нога действительно была перебита, в ней глубоко засели осколки, но летчик, не желая быть склоненным перед врагом, превозмогая жесточайшую боль, поднялся.

— Больше-вик? — криво усмехнулся гитлеровец.

— Да, — ответил Дольников. При нем в потайном кармане гимнастерки лежала карточка кандидата в члены ВКП(б).

— Юда?

— Нет. Русский я…

Офицер кивнул автоматчикам на машину. Те втолкнули в нее теряющего последние силы Дольникова и куда-то повезли…

Случилось все это под Большим Токмаком тридцатого сентября сорок третьего года. Дольникова высадили на площади села, куда потянулись местные жители.

— Как же его избили, родимого… — сердобольно причитали женщины.

— Да когда же наши придут?..

Немец-охранник, открыв стрельбу, разогнал толпу.

Дольникова привели в гестапо на первый допрос.

Вокруг стола, уставленного бутылками, сидели эсэсовцы. У ног одного — огромная овчарка.

«Как фамилия?», «Какой полк?», «Где аэродром?», «Сколько самолетов?..» — обычные вопросы пленным летчикам.

Григорий назвался Соколовым. На остальные вопросы отказался отвечать. Тогда прямо на него, с пистолетом в одной руке и бутылкой водки в другой, покачиваясь, двинулся обер-шарфюрер — переводчик:

— Пей, руссиш! Может, разговоришься! — Волосатая рука немца, сжимая рюмку, замерла перед лицом Григория.

В ожидании представления пьяные фашисты, ухмыляясь, куражились:

— Болшевик! Продали Россию юдам!.. Теперь будешь немножко пить за наша победа.

Дольников потемневшим от захлестнувшей ненависти взглядом смотрел на глумящихся эсэсовцев. Каким-то подсознательным чувством ощутил, что вот сейчас он, русский солдат, должен дать отпор этим обнаглевшим фашистам, показать, что никогда не постичь им русский характер!

И Дольников выпрямился, едва не потеряв сознание от резкой боли в бедре. Но удержался.

— Русские пьют не так! — сказал он с вызовом, в упор глядя на пьяного обер-шарфюрера.

Переводчик, вернувшись к столу, взял граненый стакан, наполнил его до краев и протянул летчику вместе с куском хлеба.

— За победу! — произнес Григорий и выпил водку до дна. От хлеба отказался.

— О, карашо! Карашо, рус зольдат! Надо кушайт! — Гестаповец в белой рубашке бросил Григорию кусок курицы.