Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

Анна молчала. Всю свою биографию она уже давно рассказала майору и, когда тот кричал, поливая площадной бранью, уговаривала себя: «Держись… держись… Скоро отыщутся однополчане, дойдет к пим письмо… Ребята вызволят…» А после допроса долго не могла успокоиться и с горечью причитала: «Да что же это творится? Ну немцы оскорбляли и били — так ведь враги! А тут?.. Неужели таким, как Федоров, все разрешено, все простится? Неужели они будут спокойно жить на нашей земле и над ними никогда не грянет праведный суд?..»

Но проходил день. Вечером Анна готовилась к очередному допросу: «Надо держать себя в руках… Надо являться к особисту внешне спокойной, внутренне уверенной…» А сама все больше и больше сомневалась в себе: «Надолго ли хватит такой выдержки, терпения?..»

И вот однажды сорвалась:

— Расстреливайте! Стреляйте, если есть за что. Лучше было в бою погибнуть, чем видеть и слышать такой позор!..

Всему, однако, как справедливо замечено, приходит конец. Раз начальник отделения контрразведки Федоров заявился в помещение, где под охраной автоматчика держали Егорову, и неожиданно предложил ей служить в «Смерш».

— Кладбищенский юморок у вас, майор! — усмехнулась Анна.

Но Федоров уговаривал вполне серьезно:

— Мы разобрались во всем — вы свободны. Подумайте хорошенько.

— Дайте лучше справку о проверке, которую столь добросовестно исполняет ваша контора. Век буду вспоминать!.. — отрезала Анна.

Справку особист выдал, хотя и не сразу. Минуло еще несколько дней. Наконец последний вызов Егоровой и последний ей вопрос:

— Так останетесь у нас?

— Нет!..

В полку Анну Егорову встретили восторженно и старые бойцы, и новое пополнение штурмовиков. Оказалось, что ее давно разыскивают.

— Целую «экспедицию» на поиски бросили, а ты где-то скрываешься! — суетился вокруг Анны замполит полка Дмитрий Швидкий.

А она стояла растерянно в окружении самых дорогих ей людей и не знала, что сказать им, — душили и душили слезы…

По-братски тепло приняли штурмана полка Егорову и в штабе дивизии.

— Вам, Аннушка, пока нужно лечь в наш госпиталь, подлечиться, — заключил комдив Тимофеев, — а там видно будет. Решим о вашей дальнейшей судьбе вместе…

Только судьбой пилота зачастую распоряжается не он сам, не какое бы там ни было начальство, а Его Величество случай. Анну Егорову в армейском госпитале не задержали — по-быстрому отправили в Москву, а там, тоже долго не мешкая, медицинская комиссия вынесла приговор, обжалованию который не подлежал: «К летной службе не годна…»

В переполненном, сизом от махорочного дыма вагоне пассажирского поезда, тянущего людей на север — кого после ранения домой, а кого в поисках лучшей жизни в неизведанное, — Анна услышала весть об окончании войны. Сообщение это передали на каком-то заброшенном полустанке, и тогда весь эшелон выскочил на его деревянные мостки и началось такое ликование, на какое только русский многострадальный народ имел право, какое только он и способен был выразить…

— Милая ты моя! — кинулась на шею Анне только что сидевшая напротив ее угрюмая тетка. — Да сколько же у тебя наград-то! Куда ты, родимая, подалась? Поехали-ка к нам, в Сосновку…

— Да че там медаляки эти! — раскупоривая зубами бутылку водки, организовывал застолье безрукий старшина-артиллерист. — Слава богу, живая едет. И то сказать: не бабье это дело — война… Детей нынче рожать надоть — вот забота какая…

Машинист поезда сигналил тревожно — созывал с полустанка последних пассажиров. Наконец все вернулись, разобрались по местам, колеса вагонов застучали, затарахтели, похоже, бойчее прежнего, и уже кто-то затянул во весь голос под гармошку:

И Анна, испытывая радость среди этих чужих, незнакомых лиц, чуточку и сама взгрустнула, пожалев, что конец войны встречает в каком-то прокуренном вагоне, не среди своих однополчан-штурмовиков. «Поди, ведь и забыли, — подумалось невольно, — не до меня им сейчас…»

Анна ошибалась. И в те дни в полку не забыли о ней. Именно тогда командование части еще раз ходатайствовало о присвоении старшему лейтенанту Егоровой звания Героя Советского Союза. Ни год и ни два — двадцать лет! — будет пробиваться это ходатайство, и однажды завершится Указом.

Но это все впереди…

А пока в гимнастерке и кирзовых сапогах шла Анна Егорова проселочной дорогой по родной земле и не верила, что вот вернулась. Быть может, больше всего на свете она и любила эту землю, в которой все прошлое сливалось воедино с будущим. Чудесным и никому неведомым образом земля вызвала к жизни ее маленькое существование, позволила пройти по ней от вечности к вечности, от небытия к небытию и так же чудесно и необъяснимо когда-то призовет обратно, «ибо прах ты — и в прах обратишься…».