Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Жоан он увидел сразу, как только та вошла. Она переоделась и, очевидно, вернулась в гостиницу почти сразу после его отъезда. Ее сопровождали двое кавалеров, те самые, что увезли ее кататься на моторке. Представляясь, один назвался Леклерком, он был бельгиец, второй Найджентом, этот был американец. Жоан была очень хороша. Белое платье с узором из крупных серых цветов шло ей необычайно. Он купил ей его накануне отъезда. При виде платья Жоан завизжала от восторга и кинулась на него, как безумная. «Ты еще и в вечерних платьях разбираешься? С каких это пор? – спросила она. – Оно куда лучше моего. – А потом, приглядевшись, добавила: – И дороже. «Пташка, – подумалось ему, – еще на моей ветке, но крылышки уже расправила, вот-вот упорхнет».

Крупье придвинул ему горку фишек. Квадрат выиграл. Выигрыш он отложил, а ставку оставил. Жоан направилась к столам, где играли в баккара. Он не понял, заметила она его или нет. Некоторые гости, из тех, что не играли, на нее оборачивались. Походка у нее – словно она идет против ветра, хотя не очень знает куда. Слегка повернув голову, она что-то сказала Найдженту – и в тот же миг Равич ощутил жгучее желание побросать фишки, да и самого себя отбросить от зеленого сукна, вскочить, забрать Жоан и стремглав, расталкивая встречных-поперечных, распахивая двери, сметая все на своем пути, умыкнуть ее на какой-нибудь остров, да хоть на тот, что здесь, в Антибе, маячит на горизонте, – лишь бы прочь отовсюду и от всех, запереть ее, удержать, сохранить.

Он сделал новые ставки. Выпала семерка. Острова не спасают. А смятение сердца так не уймешь, потерять легче всего то, что держишь в руках, – а вот то, что сам отбросил, никогда. Шарик катился медленно. Двенадцать.

Он поставил снова.

А когда поднял голову – на него в упор смотрела Жоан. Она стояла по другую сторону стола и смотрела прямо на него. Он кивнул ей и улыбнулся. Она не отвела взгляд. Он показал глазами на рулетку и пожал плечами. Выпало девятнадцать.

Он сделал ставки и поднял глаза. Жоан больше не было. Он заставил себя усидеть на месте. Взял сигарету, пачка лежала под рукой. Лакей услужливо поднес спичку. Это был лысенький человек с брюшком, в ливрее.

– Не те пошли времена, – вздохнул он.

– Да уж, – отозвался Равич. Он вообще не знал этого человека.

– То ли дело в двадцать девятом…

– Да уж…

Равич не помнил, был ли он в Каннах в двадцать девятом, и не мог понять, имеет этот лысенький в виду что-то конкретное или бормочет просто так, для души. Он увидел, что выпала четверка, а он пропустил, и попытался снова сосредоточиться. Но в тот же миг ему стало противно при мысли, что он играет тут жалкой мелочью – и все ради того, чтобы пробыть еще несколько дней. Зачем все это? Зачем вообще было сюда приезжать? Дурацкая слабость, больше ничего. Она вгрызается в тебя исподволь, бесшумно, а замечаешь ее, только когда надо сделать усилие, а ты не можешь. Морозов прав. Самый верный способ потерять женщину – это показать ей шикарную жизнь, которую ты сумеешь ей обеспечить лишь на несколько дней. Она непременно попытается заполучить все это снова – но уже с кем-то, кто способен обеспечить такую жизнь надолго. «Надо будет сказать ей, что все кончено. В Париже расстанусь с ней, пока не поздно».

Он прикинул, не сменить ли ему стол. Но охота играть почему-то пропала. Не стоит мелочиться в том, что когда-то делал с размахом. Он огляделся. Жоан нигде не видно. Пошел в бар, выпил коньяку. Потом отправился на стоянку забирать машину: решил часок покататься.

Только он запустил мотор, как увидел Жоан. Та стремительно шла в его сторону. Он вылез из машины.

– Ты хотел уехать без меня? – спросила она.

– Я хотел на часок проехаться в горы, потом вернуться.

– Врешь! Ты не собирался возвращаться! Хотел меня тут оставить, с этими идиотами!

– Жоан, – вздохнул Равич, – скажи еще, что ты с этими идиотами исключительно по моей вине.

– И скажу! Я только со злости к ним в лодку села! Почему тебя не было в отеле, когда я вернулась?

– Но ты же отправилась с этими идиотами ужинать.

На секунду она смешалась.

– Я с ними потому только пошла, что тебя не было, когда я вернулась.

– Ладно, Жоан, – сказал Равич. – Давай не будем больше об этом. Ты хотя бы получила удовольствие?

– Нет.

В синей дымке теплой южной ночи она стояла перед ним, тяжело дыша, взволнованная, разгоряченная, яростная; лунный свет позолотил ее волосы, яркие губы на бледном, отчаянном лице казались почти черными. Был февраль тридцать девятого, в Париже уже вот-вот должно было начаться неотвратимое, медленно, ползуче, со всей смутой, ложью и унижениями тех дней; он хотел с ней порвать еще до того, но пока что они здесь, и не так уж много времени им осталось…