Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Бог ты мой, – вздохнул он. – За что мне все это? Проснуться среди ночи, чтобы вот такое выслушивать?

– А что, разве не правда?

– Ну да. Для третьеразрядных поэтов и женщин, с которыми ничего подобного не происходит.

– Но и для тех, с кем происходит.

– Если угодно.

– Ты бы смог?

– Жоан, – сказал Равич, – хватит болтать ерунду. Подобные умственные игрища уже не для меня. Слишком много я убил людей. И как любитель, и как профессионал. И солдатом, и врачом. При таком опыте научаешься относиться к жизни и наплевательски, и уважительно, и с презрением, по-всякому. Кто много убивал, из-за любви убивать не станет. Это делает смерть смешной, даже мелкой. А смерть смешной не бывает. И мелкой тоже. И вообще: при чем тут женщины? Смерть – дело мужское.

Он помолчал немного.

– Что мы такое несем? – одернул он сам себя и склонился над ней. – Счастье ты мое залетное! Легче облачка летучего, ярче прожектора слепучего! Дай я тебя поцелую! Никогда еще жизнь не была мне дороже, чем сейчас, когда она так мало стоит.

Свет. Снова и снова – этот свет! Белой пеной вскипает на горизонте, между синевой моря и голубизной неба, и летит сюда, задыхаясь от своей же стремительности, неся в себе и яркость свечения, и игру отражения, неся простое и древнее счастье – сиять и мерцать и парить во всей своей бестелесности…

Как он все озаряет над ее головой, думал Равич. Словно лучезарный нимб, только бесцветный! Эта ширь без дали! Как он обтекает ее плечи! Словно молоко земли Хананеев [22] Ср.: «И иду избавить его от руки египтян и вывести его из земли сей в землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед, в землю Хананеев…» (Исход, 3, 8). , словно шелк, сотканный из лучей! Он окутает любого, под таким светом не бывает наготы. Кожа приемлет его и отражает свечением, как вон та скала в бухте отражает волну. Пенистость света, прозрачное марево, тончайшая туника из солнечного тумана…

– Сколько мы уже здесь? – спросила Жоан.

– Восьмой день.

– А кажется, будто восемь лет, правда?

– Нет, – возразил Равич. – Будто восемь часов. Восемь часов и три тысячелетия. Там, где ты сейчас стоишь, ровно три тысячи лет назад стояла этрусская красавица, и точно так же ветер из Африки гнал над морем этот дивный свет.

Жоан присела рядом с ним на скалу.

– Когда нам обратно в Париж?

– Сегодня вечером в казино узнаем.

– Мы в выигрыше?

– Да, но пока этого недостаточно.

– Ты играешь, словно всю жизнь играл. Может, так оно и есть? Я же ничего о тебе не знаю. С какой стати крупье перед тобой расстилался, будто ты оружейный магнат?

– Он принял меня за оружейного магната.

– Неправда. Ты ведь тоже его узнал.

– Сделал вид, что узнал. Иначе невежливо.

– Когда ты в последний раз здесь был?

– Не помню уже. Много лет назад. До чего же ты загорела! Тебе надо всегда быть такой.

– Тогда мне надо всегда жить здесь.

– Ты бы хотела?

– Не всегда. Но жить хочу всегда так же, как здесь. – Движением головы она отбросила волосы за спину. – Ты, конечно, считаешь это ужасным мещанством, верно?

– Нет.

Она с улыбкой повернулась к нему вся.

– Да знаю я, что это мещанство, милый, но, Бог ты мой, в нашей проклятой жизни так мало было этого мещанства! Война, голод, разруха, перевороты – всего этого мы хлебнули с лихвой, а еще и революции, и инфляции, а вот хоть немного надежности, беззаботности, времени и покоя – этого не было никогда. А тут ты еще без конца твердишь, что опять будет война. Нашим родителям, Равич, и то куда легче жилось, честное слово.

– Да.

– А жизнь всего одна, да еще и короткая, и проходит… – Она положила ладони на теплый камень. – Я не считаю себя какой-то особенной, Равич. И меня нисколько не греет, что мы живем в исторические времена. Я просто хочу быть счастлива и чтобы не так тяжко, не так трудно все было. И больше ничего.

– Да кто же этого не хочет, Жоан?

– Значит, ты тоже?

– Конечно.

Какая синева, думал Равич. Эта почти бесцветная голубизна на горизонте, где небо окунается в воду, а потом это буйство, этот накат синего, в море и в небе до самого зенита и в этих глазах, что здесь гораздо голубей, чем в Париже.

– Как бы я хотела, чтобы мы могли так жить…

– Но мы уже так живем – сейчас.

– Да, сейчас. На время, на несколько дней. А потом обратно в Париж, в этот ночной клуб, где все опостылело, и в гостиницу эту вонючую, и вообще во всю эту жизнь…

– Не преувеличивай. Гостиница у тебя вовсе не вонючая. Моя – да, довольно-таки вонючая, не считая моей комнаты.