Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Дородная луна нехотя сползала с оконного перекрестья. И никакого тебе больше пригвожденного нимба – это просто жирный, наглый соглядатай, шарящий зенками по комнатам и постелям. Равич окончательно проснулся. Это еще довольно безобидный сон. Не чета другим. Хотя в последнее время ему давно ничего не снилось. Он попытался припомнить – пожалуй, почти все время с тех пор, как он спит не один.

Он пошарил возле кровати. Бутылки не было. С некоторых пор она стоит не у кровати, а на столе в углу комнаты. Он еще колебался. Особой нужды пить вроде не было. Потом все-таки встал, босиком прошел к столу. Отыскал стакан, откупорил бутылку, выпил. Это были остатки старого кальвадоса. Он поднес стакан ближе к окну. Лунный свет наполнил его опаловым блеском. Спиртное нельзя держать на свету, вспомнилось ему. Ни под солнцем, ни под луной. Раненые солдаты, в полнолуние пролежавшие ночь под открытым небом, ослабевали раньше других. Он тряхнул головой и выпил. И тут же налил себе снова. Но, обернувшись, увидел, что Жоан открыла глаза и на него смотрит. Он замер, не зная, спит она или проснулась.

– Равич, – сонно пробормотала она.

– Да…

Тут она вздрогнула, будто только теперь очнулась окончательно.

– Равич, – повторила она уже нормальным голосом. – Равич, ты что делаешь?

– Пью кое-что.

– Но почему… – Она приподнялась. – В чем дело? – растерянно спросила она. – Что стряслось?

– Ничего.

Она поправила волосы.

– Господи, как ты меня напугал!

– Прости, я не хотел. Думал, ты не услышишь.

– А я чувствую: тебя нет рядом. Холодно стало. Словно ветерок какой. Ветерок страха. Гляжу, а ты вон где стоишь. Случилось что-нибудь?

– Да нет. Ничего. Ровным счетом. Просто я проснулся, и захотелось выпить.

– Дай-ка и мне глоточек.

Равич плеснул ей кальвадоса и со стаканом подошел к кровати.

– Ты сейчас совсем как маленькая девочка, – сказал он.

Она взяла стакан обеими руками и принялась пить. Пила медленно, глядя на него поверх стакана.

– С чего это ты проснулся? – спросила она.

– Не знаю. Луна, наверно.

– Ненавижу луну.

– В Антибе она тебе понравится.

Она поставила стакан.

– Мы правда поедем?

– Да, поедем.

– Прочь от этого дождя и тумана?

– Да, прочь от этого проклятого дождя и тумана.

– Налей мне еще.

– Спать не хочешь?

– Не-а. Жалко спать. Во сне столько жизни пропускаешь. Налей мне еще. Это наш, тот самый? Мы его с собой возьмем?

– Не надо ничего брать с собой.

Она вскинула глаза.

– Никогда?

– Никогда.

Равич подошел к окну и задернул занавески. Они сошлись не до конца. Настырный лунный свет, проливаясь в проем, делил комнату на две сумеречные половины.

– Почему ты не ложишься?

Равич стоял возле софы по другую сторону лунной дорожки. Отсюда он лишь смутно различал Жоан. Ее волосы тяжелым золотистым потоком падали за спину. Она сидела в кровати голая. Между ними, как между двух темных берегов, сам по себе, в никуда, лился рассеянный свет. Пролетев бесконечный путь по черным безвоздушным просторам эфира, отразившись от холодной, мертвой звезды, претерпев магическое превращение из теплой солнечной неги в холодный свинцовый блеск, он втекал в укромное пространство комнаты, еще сохранившее в себе тепло сна, втекал струясь и оставаясь недвижным, вливаясь в комнату, но так и не заполняя ее до конца.

– Ну что же ты не идешь? – спросила Жоан.

Равич прошел к ней, сквозь тьму, потом свет, потом снова тьму, всего несколько шагов, но ему показалось – бесконечно далеко.

– Бутылку принес?

– Да.

– Стакан тебе дать? Который час?

Равич глянул на свои часы со светляками делений на циферблате.

– Почти пять.

– Пять. Могло быть и три. Или семь. Ночью время останавливается. Только часы идут.

– Да. Хотя происходит-то все как раз ночью. Или именно поэтому.

– Что?

– Все. То, что потом днем выходит на свет.

– Не пугай меня. То есть ты считаешь, без нашего участия, пока мы спим?

– Да.

Она забрала у него стакан и выпила сама. Она была очень красива, и сейчас он чувствовал, насколько же сильно он ее любит. Да, она красива, но не красотой статуи или картины, а красотой летнего луга под порывами ветра. В ней ощущается трепетное биение жизни, таинственно возникшей из ничего, из соития двух клеток в женском лоне, но создавшей ее именно такой, как она есть. В ней сохранилась все та же непостижимая загадка бытия, когда в зернышке семени уже целиком заключено будущее дерево, пусть пока микроскопической окаменелостью, но уже все, уже целиком, предопределенное заведомо, с ветвями и верхушкой, плодами и листьями, с цветущей кипенью всех апрельских рассветов, – та же загадка, когда из ночи любви и двух слившихся капелек слизи возникают лицо, глаза, плечи – именно вот эти глаза и плечи, и они существуют, затерянные где-то на белом свете среди миллионов других людей, а потом однажды ноябрьской ночью ты стоишь у Альмского моста, а они вдруг выплывают из темноты именно на тебя…